Владимир Комиссаров - Старые долги

Мелодия подходила к концу, когда новая волна звуков неожиданно накатила на Геннадия. Они были гораздо изящней прежних, выстраиваясь в ровный гармонический ряд. Разумеется, Юрчиков тотчас последовал за этой новой мелодией, озабоченный лишь тем, чтобы не упустить ее. Он спешил, смутно сознавая, что прошло уже много времени с тех пор, как он засел за уравнение.

«Ну, молодой человек, — услышал Геннадий как сквозь сон, — не хватит ли, а?» Листки с решением уплыли у него из-под рук, и, подняв голову, он встретился со взглядом экзаменатора — немолодой дамы, на полном добром лице которой без труда можно было прочитать ее сочувственно-ироническое мнение о возможностях Гены Юрчикова. Все с тем же выражением дама пробежала глазами листки, поморщилась: «Почему вы отказались от верного решения?» — «Оно — некрасивое…» — пробормотал Юрчиков. «Но ваш вариант ошибочен». — «Я докажу…» — «Пожалуйста. Идите к доске».

Гена, несуразно длинный и тощий, долго торчал у доски, конфузливо крошил мелок в широченных ладонях, далеко вылезавших из рукавов старого пиджака. Мелодия, которая так красиво лилась в его сознании, оборвалась.

Выручило Юрчикова обстоятельство необыкновенное. Листки с вариантами уравнения перекочевали на стол к экзаменаторам, и они принялись переговариваться, сначала негромко, а затем в полный голос, совершенно забыв о Юрчикове, о том, что идут экзамены, и, кажется, вообще обо всем на свете, кроме странного варианта решения, которое предложил этот долговязый юнец. Очень скоро до Юрчикова стали долетать отдельные выражения: «Ошибка! Вы ее видите?» — «Но уравнение составлял профессор Самохин!» — «Ну и что же? Вы просто, извините, ортодокс!» — «А вы…» — «Товарищи, товарищи, нельзя же так. Давайте спокойно разберемся».

Спор продолжался, но Гена уже не слышал его: болезненно-надтреснутый звук, возникший откуда-то из середины уравнения, поразил его. Он еще раз взглянул на доску, исписанную формулами, и увидел ошибку, которую никак не могли обнаружить экзаменаторы.

Формально говоря, Гена провалился. Но провалился б л и с т а т е л ь н о. Его заметили. Заметить же человека среди других, ничем не хуже его, а даже, может быть, лучше, но незамеченных и поэтому одинаковых, — значит выделить его, дать ему преимущество перед другими. Именно так и случилось с Геннадием, когда решалось: быть ему студентом или нет? Вспомнили его б л и с т а т е л ь н ы й провал, который едва не поссорил экзаменаторов, и дружно закивали головами: быть!

…Четыре года назад он пришел в Ярцевский институт, отказавшись от аспирантуры. На этот счет у него было свое мнение.

— Аспирантура для бездарей! — самоуверенно рубил он друзьям. — Покажи, чего стоишь на деле. А кандидатская? Замерят напряжение на входе, замерят на выходе… История вопроса… Современный взгляд на проблему… Выводы. Словом, кандидатский минимум. Ми-ни-мум!

Первое время он был в восторге оттого, что работает вместе с людьми, чьи имена знал еще первокурсником. Все ладилось у него, и все его хвалили и прочили большое будущее. А потом его заметил Соловьев.

Четыре года Василий Васильевич был ему как отец родной. Юрчиков даже стыдился друзей, когда Соловьев, отозвав его в сторонку, спрашивал строго: обедал ли? Геннадий отвечал, конечно, утвердительно, но Василий Васильевич всегда точно по каким-то признакам узнавал истинное положение дел и говорил:

— Ты обедал, а я нет, ну-ка пойдем, составь компанию!

И тащил Юрчикова с собой в институтскую столовую, как бы тот ни упирался. Случалось это довольно часто, поскольку он вечно сидел на мели: зарплату получал небольшую и часть отсылал матери. Нужно было помогать: отец ушел давно, дома осталась сестренка-школьница, мать работала медсестрой, тянулась из последних сил. И еще за комнату приходилось выкладывать, которую Гена снимал в старом Ярцевске. Хозяйка, правда, требовала со своего жильца деньги не каждый месяц, а лишь тогда, когда у Геннадия возникал роман; обнаружив любовное увлечение своего постояльца, она становилась мрачной, ворчливой и тогда уже безжалостно взимала с Геннадия старые долги, оставляя его без копейки. С жильем в научном городке пока было туго, комната Юрчикову нравилась хотя бы потому, что у хозяйки стоял телефон — редкость, по ярцевским понятиям, необычайная. Приходилось терпеть чудачества хозяйки, тем более что причина их для Геннадия не была секретом. Прямо над его кроватью висела фотография хозяйкиной дочки — славной смуглой беловолосой девчушки с куклой в руках; в натуральном виде эта девчушка, ныне вполне взрослая, жила где-то в Заполярье с паразитом и пьяницей мужем, вот уже третий год разводилась с ним и третий год со дня на день должна была вернуться под родительский кров, где ее уже ждал жених — человек молодой, непьющий, уважительный, с хорошей специальностью и недурной собой. Под женихом подразумевался Гена Юрчиков — хозяйка намекала на это обстоятельство весьма прозрачно. Так что все увлечения своего постояльца она пыталась пресечь, контролируя рублем.

Выручал Соловьев. Как-то, сунув в руки Юрчикова папку, небрежно проронил:

— Посмотри вечерком, будь любезен. Набросай свои соображения. Это оплатят.

В папке лежала рукопись, присланная на отзыв Соловьеву издательством. Геннадий добросовестно изучил ее, написал пространный отзыв. Василий Васильевич прочитал, восхитился:

— Прекрасно!

Перечеркнул почти все написанное, оставив страниц пять, подписался. Через неделю он протянул Гене несколько красных бумажек. Юрчиков стал краснее этих бумажек, но деньги взял.

Соловьев был в издательстве своим человеком. Геннадий скоро наловчился писать отзывы коротко, а главное — быстро, и жить стал немного посвободней.

Но больше всего подкупала Юрчикова серьезность, с которой Василий Васильевич относился к его работе. Другие хвалили Гену, но все с шуточкой: мол, давай, а то просто неудобно перед потомками, ни одного живого классика, экие, скажут, недотепы жили. На том все и кончалось. Соловьев никогда не хвалил Геннадия, сомневался почти во всем, что было сделано им, указывал то на случайность результатов, то на противоречие их основам теории, иногда ронял иронически:

— Лихо, но, увы, было!

Страшное слово «было»!

— Когда? Кто? — злился Геннадий.

— Штирмлер. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Нашей эры.

Юрчиков бросался проверять, мчался к Соловьеву в институт или домой:

— Да у Штирмлера другое!

— То же самое, только с другого конца!

И как дважды два доказывал: то же самое.

Иногда Геннадий просиживал ночи напролет, обложившись книгами, уже не ради истины, только ради того, чтобы прижать к стенке своего учителя. Ни разу ему этого не удалось сделать. Ребята порой говорили: плюнь, тебя нарочно заводят! Он отмахивался. Ему было интереснее спорить с Василием Васильевичем, чем выслушивать снисходительные похвалы друзей.