Владимир Комиссаров - Старые долги

— Послушать Соловьева, ты с этим… Юрченко — простые исполнители. Ты, кажется, в академики собирался? Простые исполнители не баллотируются…

Они спустились во двор, подошли к машине, шеф попрощался, и Иннокентий Павлович тоже попрощался с ним, но тем не менее полез следом в машину, потому что посчитал разговор незаконченным: требовалось не то доругаться, не то выразить признательность — этого он еще не решил. Фокусы Соловьева он знал отлично, и в академию скоро выборы — тоже правда…

— Господь бог выгнал торгашей из храма, — пробормотал он.

— Не верь, Кеша, — весело откликнулся Старик. — Храм был, торгаши тоже, бога не было! Зажирел ты, за себя постоять не можешь!

— Почему я должен стоять за себя?! — закричал Иннокентий Павлович. — По принципу кто первый пистолет выхватит, что ли? Миленький принцип! Особенно в науке! Или вы меньше меня заинтересованы в результатах?

— Ты в академики собираешься, — смиренно напомнил шеф.

— Я не вас лично имею в виду. И вообще, что вы от меня хотите?

— Ровным счетом ничего.

— Ну и до свиданья!

Иннокентий Павлович, не дожидаясь, пока машина остановится, приоткрыл дверцу с одним желанием: тотчас вернуться в институт и высказать Соловьеву все, что думает о нем.

— Погоди, — остановил его Старик. — Еще не все сказал. Новый проект утвержден.

— Теперь все? — нетерпеливо отозвался Билибин, не желая терять направление мыслей, чтобы не потерять одновременно и чувства, сопутствующие им. — Все?

— Не все. Ты ведь местный, кажется? Из Ярцевска? Отвези меня на самое высокое место, чтобы город весь на ладони. Есть такое?

— В другой раз, — ответил Билибин, даже не удивившись странному желанию шефа.

— Неужели трудно?

Самым высоким местом в Ярцевске была крыша блочного дома-башни в институтском городке. В запальчивости Иннокентий Павлович хотел предложить именно этот вариант, но прежде спросил:

— Зачем вам?

— Хочу представить, как здесь станет… лет через десять, — ответил Старик почему-то застенчиво, словно бы просьба его могла показаться нескромной и он требует того, что ему не положено.

Иннокентий Павлович понял шефа, но безжалостно промолчал. Однако он все же захлопнул дверцу и стал показывать шоферу дорогу к заросшему редким сосняком крутому обрыву километрах в двух от Ярцевска. Оттуда и впрямь город был виден как на ладони, во всяком случае, лет двадцать назад, когда Билибин с Соловьевым смотрели в последний раз с обрыва, решив поклясться в вечной дружбе.

Машина въехала на обрыв. Старик, подсеменив к самому краю, смотрел на город, лежащий перед ним, — старый, уткнувшийся в землю, и новый, словно белоснежная океанская флотилия приплывший на сизых волнах дальнего леса и причаливший к ветхой пристани. Иннокентий Павлович решил, что шеф непременно начнет патетически объяснять, где разместятся по новому проекту корпуса, куда протянутся кварталы и улицы: они находились на возвышении, и желание произнести речь было вполне закономерно.

Иннокентий Павлович не ошибся: шеф видел мысленно перед собой эти новые кварталы и улицы на месте ветхих домишек, обращенных ныне к нему лоскутами крыш. И думал он при этом возвышенно, хотя отнюдь не собирался делиться своими мыслями с Билибиным, попросту забыв, что тот стоит рядом.

Старик думал о том, что сроки, отведенные ему судьбой, кончаются и нет такой силы, которая отодвинула бы их. Он жил долго, долго вдвойне и втройне, если считать не по календарю, а по объему событий и свершений, из которых состояла его жизнь, и многое оставлял здесь, на земле. Но истинная старость, а вместе с ней равнодушие к жизни приходят лишь тогда, когда срабатывается мозг. Тут шефу до старости было далеко, судя хотя бы по тому, с каким изяществом он проводил свои служебные комбинации. Старик боялся смерти, как все, и даже больше, чем многие: для многих смерть — лишь небытие, для него она была к тому же концом свершений. Он понимал, конечно, естественность формулы «Король умер, да здравствует король!». Свято место пусто не бывает, придут другие и продолжат его дело точно так же, как сам Старик продолжил некогда дело своего предшественника. Но Старик жил так долго, что сам уже не считал себя современником нынешних поколений, — его современниками были великие люди, давно лежащие в могилах. Как и положено старику, он относился скептически к нынешним своим коллегам. Конфликт между отцами и детьми всегда и везде решался в пользу детей, правда лишь тогда, когда они становились отцами. Этот день наступал, и никакие силы не могли отодвинуть сроки. Так думал шеф, глядя с высоты на старинный, ветхий город, обреченный на гибель, а затем на блестящее возрождение.

К счастью, Старик умел видеть масштабно и поэтому привычно скорректировал невеселые мысли, навеянные, несомненно, недавним разговором в институте.

Он всегда считал высшей справедливостью равные возможности для всех. Высшей справедливостью и высшей целесообразностью. Он понимал, что значит это обстоятельство для общества, для науки — непрерывный и мощный приток свежих сил со всех концов огромной страны, еще совсем недавно, на его памяти, лапотной и купеческой. Стоило ли удивляться, что этот мощный живительный поток нес с собой мусор — древние, веками копившиеся привычки? Общество платило по старым счетам, отдавая долги истории в своем головокружительном прыжке в будущее. Такая масштабность взгляда часто выручала Старика: события представали перед ним в своем истинном размере. Собственно, и шефом он смог стать благодаря этому замечательному качеству.

Вот, пожалуй, и все, чем мог утешиться Старик, размышляя о неприятном разговоре в институте.

Насмотревшись вдоволь на город и не порадовав Иннокентия Павловича патетической речью, Старик вернулся к машине, только и спросил с усмешкой:

— Твой-то дом еще стоит?

— Наш-то не тронут. В нем музей откроют. Вэ Вэ Соловьева! — ответил Иннокентий Павлович с прежней непримиримостью.

Шеф уже сожалел о своем неосторожном замечании, которое привело Билибина в столь возбужденное состояние. Не дай бог начнется склока! Она была бы сейчас совсем некстати, нарушив изящную комбинацию, которая начала складываться в голове Старика под конец беседы с Василием Васильевичем. Но не возить же Билибина с горки на горку, пока тот не остынет.

— С Юрчиковым вам бы встретиться, — вдруг произнес Иннокентий Павлович совершенно спокойно.

— Обязательно! Вот как-нибудь приеду…

— Нет, сейчас! Вон он, Юрчиков-то!

Машина, спускаясь с пригорка, миновала родной дом Билибина, но не туда смотрел Иннокентий Павлович, а вперед и несколько в сторону, где стоял на отшибе старый, однако еще крепкий домишко на два крыльца, одно из которых ярко зеленело разводами свежей краски. Именно на этом крыльце Иннокентий Павлович заметил хорошо знакомую долговязую фигуру Гены. Не обращая внимания на протесты Старика, Иннокентий Павлович высунулся в окно и принялся изо всех сил звать Юрчикова. Тот вроде бы отозвался, даже спрыгнул с крыльца навстречу, но затем почему-то быстро повернулся и скрылся в доме. Когда же Иннокентий Павлович получил наконец возможность выйти из машины, то на крыльце уже стояла хорошо знакомая ему тетя Даша Селиванова, а на втором, с другой стороны дома, столь же хорошо знакомый ему Николай Фетисов, выскочивший на крики в одном исподнем, потому что как раз переодевался после работы.