Владимир Комиссаров - Старые долги

Тем же вечером он отправился на юбилей одного почтенного коллеги, на который не должен был и не собирался ехать, поскольку юбиляр в свое время попортил ему немало крови, а Старик, само собой, не остался в долгу. Взволнованный неожиданной честью, юбиляр долго не мог успокоиться и все порывался рассказать гостям о былых битвах за научный прогресс, где они с шефом действовали плечом к плечу, и тот все подтверждал и даже сам припомнил один за другим несколько таких эпизодов. Юбилей, как известно, — вечер воспоминаний, и не было ничего удивительного в том, что Старик отдал им дань. Но собравшиеся в зале отметили одну особенность. О чем бы ни говорил Старик в этот вечер, о чем бы ни вспоминал, все сводилось в конце концов к одному: достопочтенный юбиляр достиг замечательных результатов в своей деятельности исключительно по той причине, что не замыкался в кабинете, а всегда был на переднем крае науки. «Помню, приехали мы перед войной на Баренцево море, — говорил Старик, сопровождая каждую фразу любезной улыбкой, скользящей по лицу, как неоновая реклама по фасаду здания. — Кое-что нужно было испытать… Брег пустынный, шум волн… И вот из этих волн — подводная лодка. И кто бы вы думали первым из рубки? Наш почтенный юбиляр! Как, хе-хе, Нептун, только вместо трезубца в руках антенка выносная… Оказывается, уже неделю здесь…» Когда шеф, безбожно перевирая не только даты, но и факты, стал рассказывать о четвертой встрече с юбиляром — на этот раз среди вечных, снегов в горах, где строилась физическая станция-лаборатория, — гости насторожились. Некоторые шаблонно отметили: «Сдал Старик, совсем сдал…» Но многие, зная о высоких связях шефа и о том, что он словечка попросту не скажет, сориентировались правильно, решив, что мысль, к которой он столь упрямо возвращался, не что иное, как н а п р а в л е н и е, может быть даже подкрепленное и р е ш е н и е м, пока не обнародованным, чтобы не волновать преждевременно любителей кабинетного образа жизни. Слова шефа произвели в этом смысле известное впечатление, так что гости принялись переглядываться и перешептываться; только пышный банкет, последовавший за торжественной частью, заставил гостей успокоиться. И то на время; уже назавтра о выступлении Старика знали в различных организациях, представители которых присутствовали на юбилее, в том числе и в главке. Для шефа не было неожиданностью, когда на другой день в мимолетном деловом телефонном разговоре с неким весьма ответственным лицом он услышал одобрительное: «Слышали, слышали о вашем выступлении. Очень своевременно напомнили. Вы правы, засиделись некоторые товарищи в кабинетах…»

И только после этого Старик вызвал Билибина.

— Возглавишь рабочую группу, Кеша.

— Не уверен, — ответил Иннокентий Павлович. — У меня своих дел по горло. — Билибин поелозил по нему ребром ладони столь энергично, как будто хотел перерезать. — А что же Соловьев? Формально он вел тему.

Старик весело блеснул мелкими фарфоровыми зубками.

— Мы не формалисты, Кеша! И в этом наша сила. Впрочем, если ты настаиваешь…

— Я не настаиваю, — поспешно проговорил Билибин.

Морщины на лице Старика сложились в добродушную разбойничью улыбку, и обескровленные возрастом губы вытянулись так, словно изготовились к лихому, леденящему душу одинокого путника посвисту. Недаром Василий Васильевич опасался шефа, предчувствуя, что когда-нибудь этот лихой посвист остановит его посреди дороги. Соловьев, счастливо-озабоченный, еще спешил к своей давней мечте, неожиданно открывшейся за поворотом, а посвист уже несся по окрестностям. Василия Васильевича пора было останавливать. Старик терпел его как человека нужного. Но теперь Соловьев мог предстать перед всеми в ином, куда более авторитетном качестве. И тогда он лишь пожал бы небрежно плечами, услышав лихой посвист шефа. Не для того Старик полвека отражал, порой в одиночку, варварские налеты на Храм Науки, прослыв его ревностным хранителем, и заботливо оберегал его истинных жрецов, чтобы равнодушно смотреть на триумфальное шествие по нему Василия Васильевича… Старик понимал, что упустил время: сейчас никто не позволил бы ему всерьез расправиться с Василием Васильевичем. Оставалось лишь осуществлять свои хитроумные комбинации.

Все это, однако, лежало скорее в области эмоций, и шеф несомненно справился бы с ними, если бы не счастливое совпадение: сибиряки действительно просили помощи, институт у них организовался недавно и занимался как раз теми проблемами, на которые вышли Билибин с Юрчиковым. Забрать из Ярцевска Соловьева было невозможно — при этом неминуемо оголился бы слишком обширный и ответственный участок работы, особенно сейчас, когда институт превращался в научный комплекс.

И та и другая версии истинной причины, побудившей Старика принять свое решение, были равноправны, и никто не решился бы усомниться во второй из них. Кроме Василия Васильевича, который давно знал отношение к себе шефа.

— Так-то, Кеша, — сказал Старик. — Собирайся. Отправим вас на полгодика к сибирякам. Это тебе не Ярцевск. Возможности другие, мощности неограниченные. За полгода сделаешь в десять раз больше, чем здесь.

— Не поеду! — закричал Иннокентий Павлович в крайнем возмущении. — Там холодно! Я не люблю, когда холодно! Прощайте! — Однако он не ушел, а сел в кресло и, скрестив руки на груди, торжественно заявил:

— Категорически!

— Вот и договорились, — миролюбиво сказал Старик. — Я тебе и помощника отличного подобрал. Толковый молодой человек, очень скромный, без необоснованных претензий, как некоторые…

— Это кто же? — спросил Иннокентий Павлович заинтересованно.

— Узнаешь… — уклонился от ответа Старик.

Судя по всему, он находился в отличном настроении и наслаждался каждой минутой своего недолгого уже бытия, как маленькими глоточками доброго вина. Все сейчас было приятно ему и все приятны. И чудесный летний денек, врывавшийся в открытые окна солнцем и ветром; и старинное кресло, давно уже принявшее форму его тела, поэтому спокойное и удобное, как разношенный ботинок; и громадный, на полкомнаты, стол, заваленный горками бумаг, похожий на артиллерийский миниатюр-полигон не только по форме, но и по содержанию — каждая горка бумаг была целью, требующей своего расчета. И приятен был Кешка Билибин, самый талантливый и непутевый из его учеников, и неизвестный ему пока паренек Юрчиков, и корректнейший Олег Ксенофонтович, весьма кстати попросивший помощи. Но всех приятнее ему казался сейчас Василий Васильевич Соловьев. Старик думал о нем почти с нежностью.

Между тем Иннокентий Павлович вскочил с кресла и пересел в другое.

— Ни о чем мы не договорились!

Он вел себя так, как ведут себя актеры в многосерийном телефильме, пытаясь хотя бы таким нехитрым способом возместить полное отсутствие событий. Но здесь имелось лишь внешнее сходство. События, наоборот, развивались так быстро, что Иннокентий Павлович метался между ними, не в силах решить, держаться от них в стороне или поспешать навстречу. В конце концов он обещал подумать и уж совсем было покинул кабинет шефа, но вернулся, вспомнив, что не сказал главного. Он застал Старика с телефонной трубкой в руке и, чтобы не мешать, скромно уселся в сторонке.