Владимир Комиссаров - Старые долги

Выбросив букет, Василий. Васильевич вернулся к Люсе по-прежнему нежным и умиротворенным.

Им было очень хорошо в этот вечер. В милых, без ретуши, круглых, как вишенки, Люсиных глазах Василий Васильевич отражался словно в волшебном зеркале — человеком необыкновенным, едва ли не тем самым былинным богатырем, судьба которого несколько напоминала судьбу самого Соловьева. Если даже сделать скидку на восторженную наивность девушки, то и тогда ему оставалось немало. Он очень нуждался сегодня в поддержке: в конце концов, не столь уж было важно, откуда она исходила, главное — к нему вернулось ощущение собственной значительности, утраченное утром.

Люся дремала, свернувшись клубочком, жалко было будить. Василий Васильевич с уважительным удивлением вглядывался в ее кроткое, расслабленное сном лицо. Подумать только: этот розовый клубочек с острыми коленками и локтями, безмятежно посапывающий в подушку, вернул ему не только веру в себя, но и веру в человечество, в котором Василий Васильевич совсем недавно, по дороге в Дом культуры, видел одни пороки.

— Маленькая, пора.

Пока Люся собиралась, сонно позвякивая застежками, Соловьев нетерпеливо шагал по кабинету, досадуя на то, что не решился объявить жене о своем намерении остаться в городе. Ничего бы с ней не случилось за ночь; ему же теперь придется среди ночи гнать в Ярцевск. И не в том дело, что гнать, а в том, что Василий Васильевич ощущал сейчас такой душевный подъем, такую ясность мыслей — сидеть бы и работать, работать! Мысль о поражении, которое он потерпел утром, уже не приводила его в уныние, наоборот, возбуждала, звала к действию.

— Я готова… — Люся стояла перед ним с раскрытой сумочкой — подкрашивала губы.

— А? Да, да, — встрепенулся Василий Васильевич, потянувшись к куртке.

— Не надо, — сказала Люся, робко поглаживая его плечи. — Ты не выспишься. У тебя столько дел, а ты не выспишься. Я такси найду.

Василий Васильевич, конечно, не стал ее слушать, отвез домой, даже проводил до подъезда, и она, тронутая таким вниманием, не отпускала его еще несколько минут, все порываясь опять спросить о чем-то очень важном, интимном. Здесь, на улице, Люсины вопросы уже не волновали так Василия Васильевича. Почувствовав, наверное, его настроение, она наконец решилась.

— Я давно хотела сказать, — стыдливо произнесла она, теребя в руках сумочку. — Я веду себя аморально… Но все равно горжусь… Столько вокруг женщин, а ты выбрал меня… Такой умный, такой знаменитый…

Василий Васильевич насторожился в дурном предчувствии. Неужели она в последнюю минуту все испортит, все сведет к банальному объяснению: хочу быть вместе, всю жизнь рядом? А может быть?.. Нет, не может. По всем расчетам! Он осторожно привлек ее к себе.

— Что-нибудь случилось?

— Я, наверное, скоро выйду замуж, — отчаянно произнесла Люся.

— Поздравляю, маленькая, — произнес он, поскучнев. — Ты упрекаешь меня? Мы прожили с женой большую, трудную жизнь. И было бы подлостью сейчас бросить ее. Ты понимаешь это?

— Что ты! — испуганно перебила Люся. — Я совсем о другом. Я не хотела говорить…

Соловьев, опустив голову, уныло переминался с ноги на ногу. Честное слово, у него болезненно сжалось сердце! Он даже обрадовался, приложил ладонь к груди. Люся заметила и схватилась испуганно за щеки.

— Ну, хочешь, все останется по-прежнему?

— Нет, — сказал Василий Васильевич, мужественно убирая руку. — Желаю счастья, Люсенька.

— Я не могла обмануть, — виновато произнесла она. — Ты не простил бы мне, больше не захотел бы видеть… Хотя я не знаю, захочешь ли видеть сейчас…

Василию Васильевичу стало чуточку легче.

— Мне будет трудно без тебя, — сказал он почти искренне.

Прощание вышло грустным, хотя они и договорились о встрече.

Через полчаса Василий Васильевич уже мчался по загородному шоссе, совершенно пустынному, далеко выбеленному фарами его машины. Никто не догонял Соловьева, и он никого не обгонял; машины в нетерпеливом стремлении не толпились у светофоров — потоком перед запрудой; не провожали их пристальными взглядами орудовцы, повелительными жестами приказывая съехать на обочину одним и подгоняя другие выразительными взмахами жезла. Скучно было ехать. Соловьеву хотелось спать, он с трудом держал себя в руках.

Чтобы не забыться в опасной дремоте, Василий Васильевич вспоминал проведенный день — не самый удачный, надо признаться. Но все события, неприятные и приятные, воспринимались им теперь одинаково. То был благословенный вечный бой, без которого жизнь показалась бы Соловьеву такой же скучной, как это пустынное, ровное, стиснутое по обочинам темнотой шоссе. Он совсем успокоился и повеселел, подумав: «Сколько еще этому старому черту осталось? Ерунда, каких-нибудь полгода, год… Тогда и восторжествует справедливость!» Василий Васильевич знал, что справедливость всегда, рано или поздно, восторжествует. Он усвоил эту истину еще со школьной скамьи, на уроках литературы, которые вела учительница Анна Васильевна Билибина.

Машины, два грузовых «ЗИЛа», стояли у переезда.

Многолетняя привычка заставила Калинушкина скользнуть взглядом по номерам «ЗИЛов», и он невольно отметил, что машины чужие, степногорские. Нырнув под закрытый шлагбаум, лейтенант миновал переезд и зашагал дальше. Он выскочил вдруг на шоссе и выхватил свисток, прежде чем понял, зачем это делает.

— Похоже, старые знакомые? — спросил Калинушкин, просматривая в свете фар документы водителей.

— Все может быть, — невозмутимо отозвался один из них, постарше других, посолиднее.

Участковый как-то сразу понял, что этот у них за главного, обращался уже только к нему:

— Значит, с уборки? А как на уборку ехали, здесь ночевали? Не помните. Напомню: ночевали. На Лесной, дом тридцать шесть. Возле дома гражданина Билибина:

— Что от нас нужно, лейтенант? Почему задержали? — спросил шофер.

Калинушкин и сам не знал, что ему нужно. То есть знал, разумеется, да ведь не скажешь им: помогите, мол, ребята, загадку отгадать. Все же Билибин на них показывал. Пропустив вопрос шофера мимо ушей, он продолжал спрашивать по всей строгости, как положено при исполнении служебных обязанностей: заходили ли к Билибину, что там делали?

— Слушай, лейтенант, ты вола не тяни, — поторопил шофер. — Нам еще ехать да ехать…

Калинушкину показались обидными эти слова: все-таки он в форме был. Если бы в штатском, тогда ничего, а поскольку в форме — нехорошо, неуважительно. Пришлось для острастки в блокнотик их адреса и фамилии записать. Но шофер тоже блокнотик вытащил:

— Ваша фамилия, лейтенант? Отделение милиции?

Обменялись они со злости адресами и фамилиями, как будто подружиться захотели, друг к дружке в гости наведаться, и Калинушкин, не поддавшись искушению употребить несправедливо свою власть, сурово бросил: «Езжайте» — и уже повернулся, чтобы уйти от греха подальше, но шофер придержал его за локоть: