Вера Фелисова - Все мои братья

Пятеро курсантов уничтожили тогда на подступах к своим окопам несколько десятков атаковавших их гитлеровцев. Страдымов был награжден за этот бой орденом Красной Звезды, курсанты Голуб и Маковкин — медалями «За боевые заслуги».

Судьба снова свела меня с Александром Страдымовым много лет спустя после войны. Он успел написать мне только одно письмо. На второе мое письмо в Саратов, где он жил, я получила ответ от его жены. Это было печальное известие: не стало еще одного нашего славного фронтового товарища, полковника милиции Александра Страдымова…

А я и теперь, когда вспоминаю о нем, вижу его молодым. И вижу окоп, в котором перевязывала его. И вижу бой, тот трудный бой 22 сентября 1941 года.

Великолепно действовал в том бою также Дмитрий Годованик. Этого курсанта хорошо знали во всех ротах. Товарищи по службе ценили его необычайную силу, незлобивый, веселый и решительный характер. Мне не раз случалось бывать с ним в разведке, доводилось видеть его под огнем. Дмитрий был воистину бесстрашным человеком. И это еще раз подтвердилось в бою, о котором я рассказываю.

Гитлеровцы упорно атаковали позиции взвода лейтенанта Григорьева, под началом которого воевал Годованик. Курсанты оборонялись отчаянно, но несли ощутимые потери. По позициям взвода вели огонь вражеские минометы, установленные в ложбине, недоступные для обстрела из наших окопов. Чтобы стрелять по ним, нужно было подняться значительно выше бруствера траншеи. А это казалось невозможным.

Дмитрий Годованик сделал невозможное. Со свойственной ему расторопностью он перезарядил свой ручной пулемет, набил патронами запасной диск и вдруг вымахнул над траншеей. Возле наших позиций чудом уцелела некогда густая, а к тому времени изрядно посеченная и прореженная осколками ель. Лишь несколько толстых сучьев, покрытых остатками хвои, остались на искалеченном дереве. В мгновение ока Годованик взобрался на это дерево. А в следующее мгновение он уже вел пулеметный огонь по вражеским минометчикам. Расстреляв один диск, Дмитрий заменил его вторым. Ему удалось вывести из строя минометные расчеты противника, считавшие себя неуязвимыми. Но и сам наш герой был ранен. Он свалился с ели и уже спрыгивал в траншею, когда его настигло еще несколько вражеских пуль. В первый момент курсант, видимо, не почувствовал этого. Он поднялся со дна траншеи и, яростно ругаясь, попытался установить в выемке бруствера свой пулемет. Но силы оставили Годованика, он потерял сознание. Достав бинты, я растерялась, не зная, как с ним управиться, этим залитым кровью великаном. А он, очнувшись на некоторое время, попытался было шутить.

Дмитрий Годованик лечился недолго — раны на нем заживали быстро. Выйдя из госпиталя, он снова ушел на фронт. Встретясь с ним через многие, многие годы после войны, я узнала его с первого взгляда. Да и как было не узнать этого могучего украинского хлопца, человека такой характерной внешности, подлинного богатыря!..

По оценке лейтенанта Семина, нашего ротного командира, бой возле Порожков 22 сентября 1941 года был самым тяжелым для второй роты. Осталось в ней в тот день всего двадцать семь курсантов. Выбыли из строя все командиры взводов.

Вряд ли кто переживает так остро потери, как санинструктор. Кому еще доводится видеть столько смертей и страданий! 22 сентября я выплакала мои слезы на много лет вперед.

Помню, как запыхавшийся курсант Николай Кочерыжкин притащил раненого Николая Столяра. Я сразу же достала все, что нужно для перевязки. Между тем Кочерыжкин жадно напился воды и попросил дать ему побольше патронов:

— Ребята!.. Вам подбросят боеприпасов, а нам там туго приходится… Лейтенант наш погиб…

— Погиб?..

— Да, я сам проверял пульс… Никаких признаков жизни… Навсегда его стукнуло… С выносом пока подождем… Очень уж плотный огонь…

Завершив перевязку Столяра, я приподнялась!

— Кто там погиб?.. Какой лейтенант?.. Ну?.. Что ты молчишь?..

Кочерыжкин хмуро смотрел на меня:

— Наш, лейтенант Григорьев…

Я окаменело стояла и тупо повторяла одно и то же:

— Григорьев… Григорьев…

Григорьев и его взвод вот уже более сорока суток были под огнем. За все это время лейтенант не получил ни одной царапины. И я тайком заклинала все вражеские пули и снаряды, мины и бомбы, чтобы они не отняли у меня его так же, как Женю Гагарина.

Выходит, не помогли мои заклинания.

Я выбралась из окопа и поползла следом за Кочерыжкиным, тащившим боеприпасы. То ли по приказу, то ли по собственной инициативе за мной полз курсант Вадим Авакян. Но его я в те минуты не видела. И я не замечала ни минных взрывов, ни посвиста пуль, — я искала Бориса. Несколько раз мне казалось, что передо мною он. И я пристально вглядывалась в лица погибших. Некоторые из них лежали ничком. Их приходилось переворачивать на спину. Не знаю, долго ли я ползла по полю, усыпанному воронками, прежде чем нашла Борю.

Он лежал лицом к мокрой земле, с неестественно вывернутой, заломленной за спину правой рукой. Рукав гимнастерки был наполнен кровью. Я осторожно приподняла его, положила удобнее. Заостренный нос, бледность говорили о большой потере крови. Веки были сжаты крепко, как будто Борис зажмурил глаза от яркого света. Я приоткрыла одно веко, надеясь увидеть живой блеск зрачка. И мне показалось… Хотя нет, понять что-либо было невозможно… Я схватила его за руку… Быть может, пульс?.. Мне чудились слабые толчки готового вот-вот остановиться сердца… Может быть, я и не слышала ничего, но внушила себе, что Боря жив…

«Борис, выживи, выживи! — твердила я про себя. — Ты не должен умереть… Я десять раз умру вместо тебя, только ты очнись, воскресни!.. Почему я в страшный миг не оказалась рядом с тобой? Пусть бы все пули и осколки, летевшие в тебя, достались мне!.. Очнись, лейтенант Григорьев!.. Вздохни!.. Скажи что-нибудь! Заори на меня грубо, как бывало в разведке… Я все, что хочешь, сделаю для тебя… Буду чистить и смазывать твой автомат… Буду возле тебя всю жизнь…»

Сейчас трудно и просто невозможно передать силу и беспорядочность чувств, охвативших меня тогда. Лежа возле Бориса, я с лихорадочной быстротой обрабатывала его раны. Надо было рвать одежду и рвать бинты. Я работала руками и зубами. В считанные минуты Борис был подготовлен к эвакуации. Но, должно быть, я забыла о маскировке. Мое мельтешение было замечено противником.

— Вера!..

Я оглянулась. Кто там предупреждает меня об опасности?

— Торопись, Вера!.. Слева к нам ползут фашисты… Со стороны реки… Скорей отходи… Я прикрою тебя!

Это был голос Вадима Авакяна. Невдалеке от нас с Григорьевым нес он свою добровольную вахту. Выстрел, другой, третий!.. Мне некогда было наблюдать за тем, что происходило вокруг. По перепаханному снарядами и минами полю, лавируя между воронками, волокла я на плащ-палатке Бориса, Борю Григорьева. Пули свистели и визжали над головой. Но чувство самосохранения в те минуты оставило меня. Я боялась одного: не оборвала бы какая-нибудь шальная пуля последнюю надежду на спасение Бориса!..