Давид Бергельсон - На Днепре

— Ерунда… — перебивает ее отец. — Воображаю: у адвоката Минскера — и вдруг борода раввина, да еще кошерная кухня… Многого все это стоит, если человек обзаводится ими не для бога, а чтобы заполучить жену…

— Хорошо, пусть так, — уступает Шейндл-важная, — но ты ведь знал, что я по нему сохла, а при тебе даже заикнуться об этом не смела…

Отец непоколебим.

— Ну, довольно, — говорит он, — ты и сама не знала, чего хотела. Об этом и говорить нечего. Ты ведь было задумала замуж выходить за этого… доморощенного комедианта Шлему. По уши была влюблена…

— Пожалуйста, — повышает голос Шейндл-важная, — не путай, прошу тебя. Не я была в Шлему влюблена, а наоборот — он в меня. Вот как это было…

— Вот как? — иронизирует отец. — Почему же это он был влюблен именно в тебя? Почему не в кухарку Буню или Шейндл-долговязую?

Вот оно что…

Тут только и становится по-настоящему занятно.

Шлема — младший сын тетки Пенека со стороны матери — «прошел огонь и воду», как отзываются о нем в городе. Сейчас он — инспектор страхового общества, имеет под началом нескольких агентов, разъезжает с ними по уезду, собирает страховые взносы у помещиков. Он все еще холост. Случается, по дороге он останавливается перед «домом». У подъезда его ожидает парный экипаж, самый щегольской в городе извозчик.

Сидя на козлах, широкозадый возница рассказывает кучеру Янклу о Шлеме:

— Не скупой он, грех жаловаться. Цена мне по такции три рубля в час положена. А он как когда. Порой и четыре и пять рубликов пожалует. Любит очень быструю езду, вовсю велит гнать. Это так, езда с ним нелегкая… «Гони во всю ивановскую» — требует.

Шлема — высокий, бритый, одет с иголочки, носит котелок и коротенький пиджачок. Его как-то спросили:

— Неужто, Шлема, такая мода теперь пошла? На голове горшок, а сиденье все наружу?

На Шлемином цыгански удлиненном лице едва заметно улыбнулась одна лишь точка.

— Да, — ответил он тихо, едва шевеля губами, — что касается сиденья, то лишь теперь поняли: это самое главное из того, что человек должен показывать миру…

На Шлемином лице улыбается одна лишь точка, но и этой одной улыбающейся точкой он заставляет всех окружающих покатываться от хохота, — такая уж сила в этом Шлеме! Умеет он изображать разных людей, даже самых старых женщин, умеет подражать говору маленьких детей, старых евреев, умеет петь на разные голоса — басом, баритоном, тенором, женским голосом, умеет он и но-настоящему петь: задушевно, сильно, красиво, так что за сердце берет. Иногда ему вдруг вздумается передразнить голос сердитого Зейдла или же старого Ешуа. Тогда из кухни прибегают Буня и Шейндл-долговязая, становятся у дверей, но их не замечают — до того все захвачены искусством Шлемы.

Все им восторгаются:

— Ну и Шлема!

— Такого не сыщешь во всем мире!

— Психологику всех людей знает…

— А умница какая! По лицу видать… Продувной малый…

Заезжающие иногда в «дом» гости из Киева и те им восторгаются:

— Большой талант! Зря он здесь пропадает. Актером был бы знаменитым…

О том, что Шлема был связан какой-то особой дружбой с Шейндл-важной, об этом Пенек неоднократно слышал на кухне.

История этой дружбы часто всплывала в разговорах Буни и Шейндл-долговязой. Пенек помнит один летний вечер. «Дом» опустел, родители со старшими детьми куда-то уехали. Во дворе на ступеньках небольшой лестницы, что у кухни, непринужденно расположилась вся прислуга. Шейндл-долговязая распевала все песенки, каким ее только научил Зусе-Довид. Одну песенку все подхватывали хором, хватались за бока, повторяли много раз. Песенку эту сложил сам «шельмец» Зусе-Довид.

И вот, оказывается, теперь обо всем этом можно услышать от отца, да и от самой Шейндл-важной.

Вот интересно!

Лежа в кроватке по ту сторону полуприкрытой двери, Пенек готов ущипнуть себя, лишь бы не уснуть и дослушать беседу до конца.

Мысли у Пенека быстрые, они разбегаются, словно табун диких лошадей.

«Вот тебе и на!»

«Видать, и у сестры Шейндл есть свои грешки…»

«Да еще сколько! Да еще какие!»

Отсюда Пенек быстро делает вывод: зря мамаша считает его, Пенека, самым большим грешником в мире. Вот сестра — та сумела прикрыть свои грешки, и никто не смеет ее укорять. А он, Пенек, ходит со всеми грехами напоказ, поэтому его вечно и ругают.

Однако долго думать над этим Пенеку сейчас некогда. Он и так уже упустил часть беседы отца с сестрой. За полуприкрытой дверью больше не упоминают имени Шлемы. Теперь там говорят о муже Шейндл-важной, Берише, смугло-черном, всегда одетом по последней моде. Шейндл-важная никогда не допустит, чтобы ее муж, низенький Бериш, с очками на носу, был одет менее изысканно, чем Шлема. Однако почетом и уважением она окружает его лишь потому, что он имеет величайшую честь лично состоять ее мужем, мужем Шейндл-важной… Теперь она говорит о нем с горькой усмешкой, неприязнью, почти издевается над ним.

— Знает он языки — немецкий, французский, английский, книги читает, математику изучал, а что мне от его знаний? Не мил он мне… Черствый он, бездушный… Сухарь настоящий… Нелюдим… Даже когда к тебе в дом придет, никогда за стол не сядет, ни к чему не прикоснется… Извольте видеть: «Не может есть у чужих». Подумаешь, неженка! Это у тестя «чужие»! Не зря до тридцати пяти лет холостяком прожил. Неуживчив с людьми был. Никто за него замуж не хотел. А ты меня заставил выйти за него. Ты меня принудил! Ты убеждал тогда: «Он сахарозаводчику Шавелю близкой родней приходится»… Вот мне и радость! Вся его семья вечно жила на содержании у Шавеля… Да!.. Хоть и двенадцать тысяч в год у Шавеля получали, а все же нахлебниками их все считали. И мать, его и сестры — все они сухари, как и он сам. Нахлебники они по натуре своей. А фасону-то сколько! Сейчас же после свадьбы меня в подвенечном платье к Шавелю повели, чтобы он на меня взглянул. Как корову осмотрел, достойна ли я быть у него нахлебницей. «Уж чем-чем, — уговаривал ты меня тогда, — а сытой жизнью навсегда обеспечена будешь…»