Давид Бергельсон - На Днепре

— Да, — насмешливо повторяет она, — «оставьте его». Легко сказать! А потом пилить будут не вас, а меня: «Зачем, мол, оставила?..»

Она берет Пенека за руку:

— Не упрямься, будь умницей…

Все же она медлит уйти. Янкл, не раздеваясь, лег на свою койку, подложив локоть под затылок. Шейндл же все еще стоит, длинная, чуть-чуть наклонившись вперед. Глаза лошадей блестят в свете фонаря, но глаза Шейндл светятся еще сильнее: черные, жгучие, они напоминают раскаленные угли. Еще более жгучими кажутся ее пальцы, схватившие ручку Пенека. Дышит она часто и глубоко, словно долго бежала. Запах недавно прибранной конюшни и красивых, вычищенных лошадей щекочет нос. Этот острый и терпкий запах с каждой минутой возбуждает ее все больше и больше. Пенек удивленно озирается на Шейндл и ловит ее затуманенный взор, устремленный украдкой на Янкла, на его постель. Пенек смотрит на Шейндл, на Янкла, на постель и не понимает, что здесь происходит.

Вдруг раздается приглушенный голос, странный, чудной:

— Что же вы стоите? Шли бы спать…

Чей это голос? Янкла?

Шейндл-долговязая вздрагивает. Горячими пальцами она крепко сжимает руку Пенека и уводит его в дом. Во дворе слышен молдавский напев. Это поет Янкл, лежа на своей постели:

Известное дело, то, чего Шейндл-важная способна добиться от отца за один вечер, иному не удастся за всю жизнь. Впрочем, не меньшего может добиться и отец от дочери.

Каждый из них считает другого единственно достойным себе соперником: по части ума не сыскать такого во всем свете. Но стоит отцу с дочерью о чем-либо поспорить, как оба безжалостно осыпают друг друга дерзостями, не зная пощады, словно ни в грош не ставят один другого.

А потом каждый у себя в комнате не спит до утра: не наговорил ли другому чего лишнего. Особенно тревожится в таких случаях Шейндл-важная. Поэтому она каждым своим словом как бы заранее дает отцу почувствовать:

— Ты большой человек, пожалуй, один из самых значительных, не спорю. Недаром о тебе слава по всей округе идет. Мне бы такую славу, ничего бы против этого не имела. Но именно потому я и могу себе позволить резкости, когда слышу от тебя нелепости. Именно потому, что я дочь такого отца…

Тут пахнет лестью, — этого отец не любит, — однако до известного предела эта лесть приемлема.

Теперь как раз один из таких вечеров. Шейндл-важная не выходит из отцовской спальни и полна решимости: она должна переломить отцовское упрямство! Пусть он оставит мысль, что ему не надо лечиться. Оттого лишь, что он ежедневно до четырех часов будет сидеть в молитвенном облачении и поглядывать на непочатый стакан молока, его болезнь не пройдет. Пусть соизволит немедленно поехать лечиться!

— Первым делом, — говорит она, — ты поедешь к маме, за границу. А уж там видно будет. Ты выедешь завтра…

— Неужто завтра? — насмешливо отвечает отец, разыгрывая удивление. — А может, разрешишь отложить это на послезавтра?

— Ах, вот как? — оживляется Шейндл-важная. Она останавливается среди комнаты, смотрит на отца прищуренными глазами, ноздри у нее раздуваются. — Послушай, — говорит она, — прошу тебя не разговаривать со мной, как с девчонкой. Мне не пятнадцать лет…

Набросив на себя мамину турецкую шаль, она звонит на кухню и велит подать свежего чаю.

Шейндл-долговязая на кухне не торопится, полощет чайник. Буня говорит:

— Сцепились, слава тебе господи!..

Она имеет в виду Михоела Левина и его дочь.

— Нашла коса на камень. Теперь сами спать не будут и людям не дадут…

При каждом звонке из спальни она повторяет:

— Ну вот, готовьтесь. Спать уж не дадут… пропала ночь…

В таком случае от Пенека легко добиться, чтобы он отправился в свою постельку.

Его кроватку перенесли по соседству с отцовской спальней, поставили за полуоткрытой дверью. Это сделали сейчас же после отъезда матери и «детей». Но сейчас Пенек и не думает засыпать. Лежа в темноте с открытыми глазами, он готовится ловить каждое слово из тех, которыми отец и сестра будут честить друг друга, постарается ничего не упустить. В такие вечера можно узнать много любопытного. А Пенек, этот маленький отверженец, выросший на кухне, твердо знает: на других не надейся! Не подслушаешь — ничего знать не будешь, в дураках останешься.

Пенек так и поступил: улегся в кроватке и навострил уши. Беседа отца с сестрой только началась. По ту сторону тонкой двери Шейндл-важная говорит отцу:

— Тебе ехать надо. И ты поедешь. Обязан поехать.

— Обязан? — слабым, удивленным голосом спрашивает отец. — То есть как обязан?

— Конечно, обязан! — Шейндл-важная энергично наступает. — Я забочусь о твоем здоровье. Это забота не только о тебе, но и обо мне, о маме, о детях, о городе, о всей округе. Да, нечего улыбаться! Кассир Мойше сегодня показывал мне по книгам: вокруг твоих дел тридцать четыре семьи кормятся. Упаси бог, тебя не станет, им что же, по миру идти?

— Вот как! — подтрунивает над ней отец. — Даже книги в конторе просмотрела. Видать, к сегодняшнему вечеру ты основательно подготовилась…

Шейндл перехватила меру лести, допускаемой Левиным. Поэтому он морщится.

— Оставь… О семьях, что кормятся вокруг моих дел, лучше не говори. Противно мне. Не ребенок же я, чтобы меня уламывать: ты, мол, чудненький, открой ротик, покушай кашку… Не поеду я! Вот и все. Оставь меня. Не хочу я ехать!

— Не хочешь?

Шейндл-важная глубоко задета. У нее сразу пропадает желание ходить вокруг да около. Сам отец довел ее до этого. Ее судорожно сжатые губы вот-вот выпалят дерзость. Зубы готовы вцепиться в противника.

— И «ты» решаешься мне сказать: «Я не хочу»? — Ее голос хоть и не громок, но полон возмущения. — «Ты» не хочешь… Кто же это «ты»? А — я? А мне ты хоть раз в жизни позволил сказать: «Я не хочу»? Забыл уже? Хорошо. Тогда я тебе напомню. За Бериша я вышла по твоей воле или по своему желанию? Кто этого добивался, я или ты?

Тишина.

Ее голос крепнет:

— Молчишь? Напрасно… Мне любопытно было бы услышать твой ответ.

Возбуждение Шейндл постепенно нарастает. Это заметно по ее учащенному дыханию, по быстрым шагам, которыми она меряет комнату. Начинает она с того, что выкладывает всю тяжесть обиды, нанесенной ей отцом. Она больше не подыскивает деликатных слов, начинает выражаться почти что грубо, — так в подобных случаях разговаривают в простонародье.

— Уж лучше бы ты меня избил тогда! Из дому выставил! Как прислугу за порог выбросил бы!..

— Да замолчи ты! — умоляет ее отец.

— Оставь! — еще сильнее вскипает она. — Почему я должна замолчать? Кто же скажет тебе правду в глаза, если не родная дочь? Ты разбил мои девичьи мечты, всю мою жизнь растоптал. В твоем доме я и желать ничего не смела. Да, да… Не смела! Ты меня всегда пилил даже за одни желания… Хотела я выйти за человека с высшим образованием… За адвоката Минскера. Он только поселился тогда в нашем городе… Ты знал: я изнываю по нему, брежу им. Он стал известен, приобрел большую практику. За ним охотились во всех богатых домах, где только были девицы на выданье. Минскер у нас пороги обивал, несколько лет ко мне сватался, подсылал разных людей уломать тебя… Считался с твоей набожностью, готов был на уступки пойти: кошерную кухню у себя завести обещал, бороду был готов отрастить, как полагается набожному еврею…