Давид Бергельсон - На Днепре

— Плохо… Что же будет с Нахманом?

Если Шейндл-важная не позавтракает, если ее гнев не рассеется, то, чего доброго, все дело расстроится!

Мысль Пенека быстра, как молния, бороздящая небо.

Нахман вернется домой ни с чем. В избе Нахмана сегодня, как и вчера, печь будет не топлена. Борух со своими братьями и Цолек с Додей и сегодня останутся без обеда. Из их ртов так же, как изо рта Нахмана и его жены, будет исходить постный дух и запах сапожного вара. Напрасно Нахман сказал сегодня: «Так и знал, как только проснулся, сразу почуял: сегодня печь затопим и обед варить будем… верное слово, почуял… не сойти мне с места…»

Напрасно Нахман рассчитал, что заработка ему хватит до осенних праздников.

Но неужели все это действительно напрасно? Неужели все это рухнет? Нет, не может, не должно быть!!

Постой… где же Нахман?

Пенек несется во двор. Нахман, видит он, все еще сидит у калитки. Он весь съежился. Его лицо обращено к улице. Как он съежился! Он собирает свои же окурки, закуривает один из них, затягивается и кашляет, кашляет без конца… Уж не почуял ли он недоброе? Уж не проведал ли, что если Шейндл-важная не позавтракает и не успокоится, то конец всем его расчетам, конец его заработку, конец всем его надеждам обеспечить семью до осенних праздников?

Нет, Нахман, к счастью, еще ничего не почуял, еще ничего не знает. Он лишь жалуется Пенеку, словно взрослому, жалуется тихо:

— Долгонько… долгонько ждать приходится…

Пенеку неприятно: Нахман — взрослый, отец семейства — пал духом. Пенеку даже чуть совестно: с ним, мальчишкой, Нахман разговаривает, как с ровней.

От большой жалости к Нахману на глазах Пенека вот-вот выступят слезы. Как всегда, когда его упрямство не позволяет ему расплакаться, он стискивает зубы. Ах, да!.. Пенек согласен:

— Ждать долгонько приходится!

Он вспоминает рассвет и восход солнца, вспоминает, как он бежал с радостной вестью к Нахману. Ему кажется: все это было не сегодня, а давно, очень давно, в первые годы его жизни.

Пенек видит, как длинные худые пальцы Нахмана подносят ко рту закрутку. Нахман дрожит, — это от долгого, долгого ожидания. Пенек вновь стискивает зубы.

Но вот Шейндл-важной подали подогретый завтрак. Пенек видит: сестра садится за стол, против зеркала и снова мирно, спокойно разговаривает с Шейндл-долговязой, как с равной. Сестра начинает наконец есть… слава тебе господи! Теперь как раз время бежать во двор к Нахману. Теперь можно уверенно сказать:

— Пойдемте… можете войти!

Вот отрывок из разговора Шейндл-важной с Нахманом.

Шейндл-важная:

— Полы? Какие полы? Кто вам сказал, что мы собираемся полы красить?

Нахман:

— Кто мне сказал? Вот те и на! То есть как? Ведь меня сюда позвали!

Шейндл-важная:

— Вас?! (Взгляд не на Нахмана, а на его отражение, которое виднеется в зеркале, — точно Шейндл видит там рехнувшегося.) Кто же вас позвал?

Нахман:

— Как кто? (Его лицо хочет рассеять сомнения.) Ко мне прибежал тот… ну, этот, малыш… как его? Одним словом, этот самый… Пенек то есть…

— Ага! Понимаю!

Она взяла в руку кнопку звонка, свисавшую с лампы, нажала и не выпускала, пока из кухни не явился человек.

— Пришлите ко мне Пенека!

В открытые окна послышались голоса, оглашавшие двор:

— Пенек! Где ты?

— Тебя зовут!

— Сестра тебя требует.

В таком случае Пенека нелегко будет найти. Он хоть дома, но его не разыщут. Пенек теперь в шапке-невидимке: он может видеть всех, оставаясь при этом невидимым. Делается это довольно просто. В углу просторной столовой, за тяжелыми складками дверной портьеры стоит полированная домашняя лесенка. Почти рядом с ней огромный буфет. Если тихо, по-кошачьи, забраться на лесенку, то оттуда один шаг до верха буфета. Там, на буфете, хоть и пыльно, зато великолепно: можно спокойно лежать за широким, резным карнизом — высокой птицей с распростертыми крыльями, — венчающим буфет. Находишься в очень выгодном положении: в щелочку видишь все, что происходит в столовой, всех держишь на виду. К тому же обладаешь полной уверенностью: здесь тебя никто не застигнет.

Наблюдая за людьми, Пенек убедился: они все странные. Если случится пропажа, то они ищут только внизу, на земле. Поискать же на небе или на потолке у взрослых ума не хватает!

Во дворе все еще зовут:

— Пенек!

— Пенек!..

Однако прислуге скоро надоедает звать Пенека. Ясно, что это бесполезно. Голоса во дворе умолкают, поиски прекращаются.

Пенек лежит животом на буфете, смотрит одним глазом, точно в подзорную трубу, не пропускает ни одного движения, ни одного слова из происходящей внизу беседы. Шейндл, видит он, сидит лицом к зеркалу, боком к Нахману. Она уже пьет кофе. Жирные, густые сливки с плавающими на них жирными глазками ей, видимо, очень по вкусу. Каждый глоток доставляет неизъяснимое наслаждение, разливается по всем жилочкам, успокаивает, будит в ней нежность к самой себе, своему собственному свежеумытому и напудренному лицу, что отражается в зеркале. По всему видно, что она довольна. Это хорошо для Нахмана. Он стоит поодаль от нее, у самой двери, с поникшей головой; он все еще погружен в раздумье. В этой позе он застыл несколько минут назад, когда Шейндл-важная сказала, что его никто не звал. До каких же пор Нахман будет думать?

Еще хорошо, что он не растерялся окончательно и пробует наконец заговорить.

— Пускай по-вашему, — соглашается он. — В чем же тут дело? Звали меня или я сам пришел — ведь не в приглашении дело! Главное вот что: вам полы красить нужно? Ну, а я маляр. Маляр я или нет — вот в чем дело!

— Вы — маляр?

Шейндл-важная откладывает в сторону сдобную булочку и, глядясь в зеркало, задумывается. Лицо ее, видит она, довольно красиво, но не одной только внешней красотой. Такие лица бывают только у людей честных, бескорыстных. Ее голос звучит под стать лицу: так звучат голоса честных, бескорыстных людей. Она говорит мягко, сочувственно, она «входит в положение».

— Вполне допускаю, — говорит она, — живи вы в большом городе, маляр из вас мог бы выйти хороший, даже, пожалуй, первоклассный. Я о вас хорошего мнения. Я всегда думала: Нахман — человек способный. Но вы завязли здесь, в нашей глуши, не учились. Откуда же вам было стать хорошим маляром? Разве вы знаете, как надо полы красить?

— Знаю ли я? Хорошее дело! — Нахман задет: его не признают как маляра! Этого он никак допустить не может. Нахман пытается тут же восстановить свою честь мастера: — Вот те на! Знаю ли я, как полы красить! Да что здесь знать-то? Пол, конечно, промазать надо вареным маслом. В масло пустить малость охры. Это как, к примеру сказать, голодному человеку сначала попить дай, а уж потом покорми. Вот и доски так. Сначала маслом пропитаются, а уж потом краску примут. Они… то есть, я хотел сказать — мы, маляры, так и говорим — прогрунтовать. Пройдет день, другой, доски вберут в себя масло, малость подсохнут. Тут щели замазкой протрешь. Маляры так и говорят — шпаклюем. Замазку, понятно, даешь хорошую, на натуральных белилах, а то она выкрошится вся. Шпаклевка подсохнет, ну и обделаешь ее камнем, пемзой называется. Полируешь пол, пока гладкий не станет, к примеру сказать, как плешь у лысого. Теперь можно пройти разок-другой настоящей хорошей краской, навести тонкой кистью глянец. И все. Что ж еще? По желанию можно и черную каемку вдоль стен провести. Каемку, конечно, вытянешь в струнку, ведешь ее по шнуру… Ну вот и все. Хорошее дело, — знаю ли я?! Как же маляру да такое не знать?