Давид Бергельсон - На Днепре

— Не обижайтесь, — сказала она Нахману, — скоро вернусь.

Что же случилось с Нахманом? Дурно ему стало? Он прислонился головой, всем туловищем к дверному косяку и закрыл глаза: вот-вот упадет в обморок.

Пенеку, пожалуй, следовало бы теперь как можно быстрее спуститься с буфета, чтобы помочь Нахману.

В этом деле у Пенека уже есть некоторый опыт: он однажды видел, как долговязый Муня приводил в чувство человека, упавшего в обморок.

Но Пенек не успел спуститься с буфета: вернулась Шейндл-важная. Тут Нахман сам открыл глаза: очевидно, одно появление Шейндл-важной вновь отрезвило его. На этот раз она подошла к Нахману очень близко, почти вплотную, словно надеясь близостью своего красивого тела вылечить Нахмана от всех болезней.

— Послушайте, — сказала она, — зачем нам этот спор — мастер вы или нет? Конечно, вы — мастер. Но не тот, что нам нужен… Постойте, не перебивайте. Хочу, чтобы вы поняли. Представьте себе: у вас есть для продажи ржаная мука. Это не плохой товар. Но ко мне собираются гости, мука мне нужна для торта, высший сорт муки — «четыре нуля». Вы же не захотите, чтобы гости надо мной посмеялись? Как же я их угощу тортом из ржаной муки? Поняли? Ну вот! Дом мы должны теперь отремонтировать по-особому. Сорвать обои, покрасить стены и потолки масляной краской, да еще с разными рисунками. Прямо скажу вам: то, что нам нужно, умеют делать одни лишь тульчинские мастера, те самые, что работали у нас в третьем году. Об их работе, знаете, даже в газете пишут. Сейчас они работают по соседству со мной, близ винокуренного завода. Не скрою от вас, я с ними уже сговорилась, даже о цене условилась. Ничего не поделаешь… Слово дала. Не станете же вы говорить, что сделаете работу лучше тульчинских мастеров?

— Лучше тульчинских мастеров? — повторяет Нахман.

Рот его остается открытым. Глаза остекленели, смотрят, но никого не видят. Три торчащих изо рта зуба дрожат.

— Лучше тульчинских? Н-н-нет! Зря говорить не стану…

Его руки бессильно опускаются.

— Нет, — вздыхает он, — с тульчинскими я тягаться не могу…

— Ну вот, — подхватывает Шейндл-важная, — вот вы и сами говорите…

Через мгновение она исчезает в комнате отца.

Медленно-медленно, еле держась на онемевших ногах, Нахман плетется из комнаты. Короткими, слабыми шажками, словно после длительных побоев, он идет во двор.

Во дворе он останавливается и застывает, даже не сознавая, что стоит на одном месте. От огороженного садика веет легким летним ветерком. Молодые березки среди старых высоких деревьев шумят и шелестят по-летнему. Нахман почему-то снимает картуз и подставляет голову ветру. Темно-русые, шелковисто-тонкие волосы на его голове растрепались, разметались под ветром во все стороны, стали похожи на веник. Нахман этого не замечает. Мимо проходит кучер Янкл, Нахман спрашивает у него заплетающимся языком:

— Не рано, должно быть? Часа два, пожалуй, будет?

Он не сознает, о чем спрашивает. Он вспоминает свою жалкую избу, потрескавшиеся стены, жену, ребят, нетопленную печь, мух, поднимает медленно руку и говорит, обращаясь к самому себе:

— Кажется, объяснился в доме как следует быть… все наизнанку вывернул… пожалуй, с час проговорил, а то и больше… но словно горох об стенку… не люди это, а камни… с места не сдвинешь…

Это он, видимо, готовится к предстоящему разговору с женой. Он делает несколько шагов и вновь останавливается.

— Однако, — говорит он, — есть же люди посчастливей меня… Взять, к примеру, Зейдла… кормится ведь он от этого дома… Как-никак — поддержку имеет… Или Ешуа Фрейдес… сказывают: каждую неделю ему здесь трешница перепадает… Но они люди деликатные, талмуд знают… с богачами словно родня… друг за дружку стоят…

У Нахмана такое чувство, словно он лишь сейчас постиг, как надо говорить с людьми, подобными Шейндл-важной.

Не спеша он возвращается в столовую. Там он вновь долго ждет, пока наконец не выходит к нему Шейндл-важная. Голова у Нахмана опущена.

— Все же, — разводит он руками, — хочу вам сказать..

Лоб у Нахмана морщится. Он упорно думает, но это бесполезно. Нахман тяжко вздыхает, подымает глаза, бросает острый взгляд на Шейндл-важную.

— Простите, — говорит он, — Ешуа Фрейдес знает, как вам объяснить надо… Но я… Я человек простой, простите… не учили меня тонкостям… прощайте…

Он направляется уже к двери, как вдруг издалека раздается слабый голос:

— Постой там… подожди!

Это больной Михоел Левин спускается с постели. Его лицо бледно и сморщено. Борода у него старая-престарая, загнулась кверху, как у покойника.

Он в домашних туфлях, черном, длиннополом кафтане поверх нижнего белья. Он не шагает, а шлепает, хватаясь по дороге то за стул, то за дверь. Дыхание у него прерывается, он еле говорит. Ремонт, затеянный дочерью, ему вообще не по душе.

— Несчастье! — сердится он. — Ремонт задумали… Только ремонта в доме не хватает… — Послушай, — обращается он к Нахману, — надоела мне вся эта возня. Ну, хорошо… уж лучше ты покрась… Все же меньше суеты будет…

Шейндл-важная не дает ему закончить.

— Тогда знаете что, — говорит она Нахману, — вы второй раз покрасите крышу пристройки нашего дома…

— Нет, — морщится отец, — не пристройку… но… пусть он все красит… меньше суеты, говорю, будет…

Шейндл прерывает отца:

— Ну, хорошо… я же и говорю — пусть крышу покрасит да еще пол в той комнате, где Пенек спит… Вы ведь на этом прилично заработаете!.. — обращается она к Нахману. — Хорошо? Вы довольны? Ну вот, папа… все в порядке… Нахман доволен…

Нахман не успел подумать, доволен он или нет. Шейндл-важная его опутала. В «доме» за Нахманом с тех пор осталось прозвище: «Простой человек, простите!»

Сама Шейндл-важная расписала, как он тогда говорил: «Простой человек, простите!»

На кухне это подхватили. Кухарка Буня, с первого же дня невзлюбившая Нахмана, теперь при виде его кривит лицо и, едва Нахман покажется в «доме», говорит:

— Вот и пожаловал… как его… «простой человек, простите!»

Почти каждая поездка Михоела Левина за границу сопровождалась долгими спорами. Уступая настояниям дочери, Михоел Левин в конце концов уезжал вслед за женой. Шейндл-важная неизменно пользовалась отсутствием отца, чтобы подновить «дом», произвести в нем ремонт, освежить его и покрасить.

Так было в позапрошлом году, то же повторилось и в этом.

На глазах у Пенека такие поездки отца и последующий ремонт дома повторяются уже в третий или четвертый раз.

Теперь Пенеку десять лет.

Михоел Левин готовится к путешествию за границу. Наступили минуты отъезда.

Левин морщится. Он недоволен.

— Надоели мне эти поездки, — хмурится он. — Да и незачем мне таскаться по курортам.