Давид Бергельсон - На Днепре

Пенек ходит за ними по пятам из комнаты в комнату. Ему любопытно: как они будут закрывать ставни. Буня и Шейндл-долговязая уступают друг другу эту честь. Так учтивые хозяева уступают гостям дорогу и покои. Закрывают они ставни очень медленно, торопиться нечего. Подражая хозяевам, Буня в шутку торопит Шейндл:

— Чего стала? Закрывай же!

— Потерпите, мадам, — говорит та, — вам подадут на отдельном блюде…

В отдаленной богато убранной комнате она хочет рассмотреть фотографии. В кожаных разноцветных рамках они стоят на круглом столике красного дерева вдоль вышитой дорожки. Фотографии эти были собраны Шейндл-важной еще в ее девичьи годы. Тут были портреты девушек из ближнего города, фотографии нескольких молодых людей, среди них портрет «доморощенного комедианта» — двоюродного брата Шлемы, когда он был еще юношей. Было, наконец, несколько снимков самой Шейндл-важной, изображавших то скромную мину, то проказливую гримасу ее красивого девичьего лица.

Буню и Шейндл-долговязую в первую очередь интересовали портреты молодых людей. Указывая на эти портреты, Буня говорит о Шейндл-важной:

— Это ее бывшие кавалеры, видишь? Даже тут, на этом столике, она окружила себя ими со всех сторон. Оторваться от них не может.

Затем они внимательно рассматривают один из портретов Шейндл-важной. Она в шляпе и ротонде. Фотография переходит из рук в руки, говорят они при этом как-то странно, отрывисто, чуть в нос.

Буня щурится.

— Смотри пожалуйста… скромница какая…

Шейндл-долговязая:

— Вот именно…

Молчание.

Шейндл-долговязая:

— Ну и погуляла же она… Полакомилась досыта…

Тут Буня и Шейндл-долговязая начинают спорить: остаются ли дочери богачей девушками до свадьбы?

Буня бросает наставительно:

— Глупая ты…

Она многозначительно вертит носом, в глазах ее вспыхивают озорные огоньки. Она повторяет:

— Ну и глупая же ты… У богатых есть разные средства. За деньги чего не сделаешь…

По ужимкам на их лицах Пенек понимает, что разговор у них какой-то особый, быть может, Пенеку его и слушать не полагается. К тому же Буня испуганно оборачивается и, заметив, что Пенек здесь, подмигивает Шейндл-долговязой.

— Оглянись, — лукаво шепчет она, — мальчишка уж тут как тут. Вишь как притаился, уши навострил, подслушивать собрался!

Ее хитро подмигивающие глаза плутовато поблескивают. У Пенека такое чувство, как будто он на самом деле только что сделал нечто непристойное, хотя ему все еще неясно, что же он такое сделал. «Ну ладно, — думает он, — пусть их!»

Он скоро забывает об этом. Ему некогда долго задумываться. Он следит за темнотой, постепенно наполняющей комнаты. Темнота забирается теперь сюда надолго, на все лето. Комнаты укладывают спать так же, как укладывают спать детей. У иного это означало бы:

— Комнаты опустели.

У Пенека это звучит как раз наоборот:

— Комнаты наполнились.

Для Пенека «дом» оживает как раз с отъездом всех хозяев. Тогда Буню и Шейндл-долговязую часто навещают их знакомые. Буня и Шейндл-долговязая говорят своим гостям:

— Что ж это мы торчим на кухне? Пойдемте в столовую.

В праздничной столовой все непринужденно рассаживаются у круглого стола. Смотреть любо, загляденье! Всем, в том числе и Пенеку, легко на душе.

Скверно лишь одно: в эти прекрасные летние дни приходится посещать душный хедер, долгими часами сидеть неподвижно за столом и делать вид, будто вместе с ребятами повторяешь вслед за учителем давно надоевшие слова талмуда:

— «А буде кто доставит разводное письмо из стран заморских… А буде кто доставит такое письмо…»

Пенек не привык мыслить отвлеченно. Под слова «страны заморские» он должен тут же подставить нечто зримое и понятное. Из «заморских стран» он слышал лишь об одной Америке. Ну и ясно: кто-то доставит «разводное письмо» из Америки. Кто же мог получить такое письмо? В родном городке Пенек знает одну бедную женщину. Она, бедняжка, уже давно ждет от мужа денег на проезд. И вот ей-то — так представляет себе Пенек — и прислали теперь вместо денег письмо о разводе.

Повторяя вслед за учителем слова талмуда, Пенек чувствует прилив жалости к этой женщине. В то же время он думает о ее муже: «Вот подлец! Вздуть бы его следовало!..»

Но в хедере слишком долго зубрят одни и те же слова. В конце концов они приедаются Пенеку, а с ними вместе приедается и «разводное письмо», и женщина, и ее муж… Воображение Пенека нуждается в чем-то новом. Слова вслед за учителем он повторяет бессознательно, мыслями же мигом переносится к «дому».

Глаза Пенека необычайно ясно видят. В «доме» все ставни закрыты. В одной из отдаленных комнат, под кроватью, предназначенной для гостей, притаился вор. Он проник в комнату через окно ранним утром и ждет теперь ночной тьмы. Он — длинноногий, рябой детина, до того рябой, что Пенек мог бы опознать его в многолюдной толпе. Ночью он обворует дом. Однако Пенек не питает к нему никаких враждебных чувств, напротив, относится к нему добродушно, даже, пожалуй, дружелюбно.

Пенек мысленно обращается к нему: «Лежи, брат, лежи. Не бойся, не выдам».

А летний день тянется, томительный, бесконечный день.

Слова талмуда по-прежнему унылы и однообразны. Пенек снова задумывается. Он представляет себе, как будет пугать выдуманной историей о воре свою сестру Блюму, тринадцатилетнюю злюку, уехавшую с братом на лиман. Ей он расскажет обо всем этом как о действительном происшествии.

Он подробно опишет, как он ни капельки не испугался вора, который притаился под кроватью, а смело подошел к нему и крикнул:

— Покажитесь-ка! Кто вы такой?

Тут же, повторяя вслед за учителем слова о «разводном письме», доставленном из заморских стран, он быстро сочиняет ответные слова вора:

— А тебе что за дело? Тебе зачем знать, кто я такой? Думаешь, испугался тебя, барчук несчастный! Я разорву тебя на куски, разнесу в пух и прах! Лучше катись отсюда, пока цел! Ага! Испугался! Молчишь! В таком случае я тебя помилую, не трону, даже расскажу тебе, кто я такой… Был я слугой в вашем доме. Полы воском натирал, комнаты прибирал. Лейзером меня звали. Вспоминаешь, что говорила о тебе мать: «Засмотрелась я на Лейзера-служку, когда была тяжела… Вот у сына Лейзеровы губы…» Да, в меня ты и уродился… Меня из вашего дома прогнали… Деваться некуда было. Из-за вас и вором стал…

Исчезают мальчишки, школа, все окружающее. Губы продолжают шептать вслед за учителем слова талмуда, но уши их не воспринимают. Пенек весь поглощен мыслью о том, как он будет пугать Блюму выдуманной историей о воре. Он вспоминает знойный полдень, когда мать сидела в праздничной столовой на кушетке и, указывая на Пенека, жаловалась:

— Взгляните, не рот у него, а почти что рыло. Засмотрелась я на Лейзера-служку, когда была тяжела Пенеком…