Давид Бергельсон - На Днепре

— Тгн! Тгн! — повторяет он. — Хотел бы я взглянуть, что пишут о малярах в газетах…

Выглядит он пришибленным, удрученным. Его обошли, с ним поступили несправедливо. По-настоящему газета должна бы писать о нем, а написала о каких-то малярах!

Пенеку жалко Муню. Он готов быть посредником между Муней и малярами, готов побежать в крайнюю комнату, где они уже несколько дней разводят краски, и попросить у них газету.

Оба маляра еще довольно молоды. У старшего, белокурого, стриженая бородка и страдальческие глаза на улыбающемся лице. Он небольшого роста, сухощавый, крепкий. Младший — здоровый, рослый, смуглый парень. У него вид барина, решившего наплевать на людские предрассудки и заняться любимым малярным делом. Друг с другом мастера говорят мало. Так скупо роняют слова родные братья, живущие издавна вместе. Поэтому-то и странно звучит слово «вы», когда они обращаются друг к другу.

Когда Пенек вошел в комнату, оба усердно размешивали краски в больших жестянках.

— Дайте ему газету, — сказал старший из мастеров.

Его лицо улыбнулось, но в страдальческих глазах та же скорбь.

Пенек вернулся с газетой в руках. Это была «Киевская газета». Оказывается, на первой странице о малярах нет ни одного слова. Ничего о них не написали и на второй и на третьей страницах. Муня напрягает глаза до боли: буквы в газете мелкие, да и читать по-русски он мастер небольшой. Муня изрядно вспотел, пока наконец не нашел нужное.

— Вот оно…

Оказывается, о малярах упоминают лишь на последней странице, в особой рамке. Страница эта напоминает ярмарку, полна выкриков о покупке и продаже разных товаров. По одну сторону рамки изображена коляска, по другую — любопытная машинка, на которой можно варить без керосина. Немного выше — усовершенствованный клистир новейшей конструкции. Маленькие глаза Муни смотрят на рисунок необычного клистирного прибора с б о льшим интересом, чем на заметку о малярах, помещенную в рамке.

— Ерунда, — говорит он, — ничего особенного. Коли, так, то и обо мне могут написать в газетах…

Он собирается попрощаться с Шейндл-важной, но ее уже нет. И в кухне — ни души: все высыпали во двор, оставив за собой двери открытыми настежь. Опоздавшему Пенеку кажется, что его чем-то обделили. Он мчится во двор. В чем дело? Ничего особенного. Пропажа нашлась: Янкл вернулся. Но действительно ли это Янкл?

Его лицо темнее тучи. Рослые, красивые лошади плетутся по двору без уздечек. У одной из лошадей раскованы передние копыта. Все на нее смотрят: она припадает на одну ногу. Оказывается, Янкл поехал в кузницу, чтобы починить телегу. Тут-то и выяснилось, что левую пристяжку надо перековать. Ну, а с этой лошадью вечная история: как только сменяют ей подкову на передней правой ноге, так лошадь сразу начинает хромать. Ничего с этим не поделаешь — придется дать ей отдых дня на три, на четыре.

Буня и Шейндл-долговязая стоят у кухонной двери. Обе молча смотрят на Шейндл-важную и Янкла. Пенек от них — ни на шаг. Все выжидают, что сейчас произойдет.

Шейндл-важная сдерживает себя.

Она спрашивает у кучера Янкла:

— Почему же лошадь захромала именно сегодня?

Янкл не оглядывается и лениво отвечает:

— Об этом надо спросить не у меня, а у лошади…

Руки у Шейндл-важной опущены. Она сжимает кулаки. Ее губы вздрагивают. Она уходит к себе в комнату и никого не замечает. В комнате она быстро шагает взад и вперед и то и дело неистово звонит на кухню. Роль посредника между ней и кучером Янклом выполняет Шейндл-долговязая.

Ежеминутно она бегает во двор с поручениями Шейндл-важной:

— Янкл, она сказала: «Велите ему сию же минуту запрягать лошадей».

На это Янкл по-прежнему лениво отвечает:

— Так я и побегу. Не стану я калечить лошадь.

Возвращаясь в дом, Шейндл-долговязая обращается к кухарке Буне:

— Эти поручения я охотно уступила бы кому угодно…

Когда же она добегает до комнаты Шейндл-важной, дверь оказывается запертой изнутри.

Из комнаты слышится гневное ворчание, сердитые вздохи, а затем тихое приглушенное рыдание. Кажется, что за дверью кто-то впился зубами в собственное тело, в бессильной злобе терзает и рвет ногтями кожу на своем лице.

Так проходит с час. Уже надвигаются сумерки. На кухне вновь дребезжит звонок — это зовут Шейндл-долговязую. Она должна немедленно сбегать на местную почтовую станцию за лошадьми.

Когда Шейндл-важная садится в почтовую кибитку, во дворе уже темно. Шейндл-важная уезжает к себе домой. На этот раз вуаль у нее спущена очень низко, закрывает не только нос, но и рот, чтобы прохожие не видели ее заплаканного лица.

На кухне вновь тихо и уютно. В большой печи пылает огонь. Все успокоились. Это чувствуется даже в те минуты, когда собеседники молчат. Все невольно думают о Янкле. Он сумел выжить отсюда Шейндл-важную на длительный срок. До возвращения хозяев она, во всяком случае, носа сюда не сунет.

Все на кухне вновь живут тесно спаянной, единой семьей. Забывают даже, что Буня и Янкл все еще в ссоре и не говорят друг с другом.

Внезапно Янкл, сидевший все время молча в самом темном кухонном углу, произносит сонным голосом:

— Чего же мне бояться? Терять мне нечего!

От этих слов кухонный уют на мгновенье тускнеет. Всем ясно: все же Янкл побаивается… Чуть-чуть, да побаивается..

Если и впредь будет так продолжаться, Пенек захлебнется от радости.

Пусть за каждый пропущенный в хедере день его ждет неминуемая расправа. Это будет позже, когда родители приедут с курорта, когда Фолик и Блюма вернутся с лимана к осенним праздникам. Они будут по-прежнему любимчиками всей семьи, общими баловнями. Лишь Пенек, отверженный и нелюбимый с самого дня рождения, будет в грязном костюмчике ютиться на кухне среди служанок, не смея показаться в комнатах, когда там бывают гости.

Но это все будет позже, когда подойдут осенние праздники.

А пока… зачем загадывать, зачем думать о будущем?

Солнце медленно догорает. Надвигаются сумерки. По всему безграничному миру разлита великая радость.

Воздух полон ее ароматом. Даже в закатных красках чувствуется ее острый, пряный запах.

В доме целыми днями хозяйничают тульчинские мастера. Со дня на день они занимают все новые комнаты, никого туда не пускают, разве что одного только Пенека, и то лишь иногда, уступая его настойчивым просьбам. Кроватку Пенека перенесли в комнату рядом с кухней. Там же стоят кровати Буни и Шейндл-долговязой. Посреди комнаты между кроватями — стол, на нем старая скатерть. За этим столом все едят вместе: Янкл, Буня, Шейндл-долговязая и Пенек — словно одна семья. Пенек блаженствует: наконец-то в доме завели порядки, как у добрых людей, — едят в той же комнате, где спят. За этим же столом, между кроватями, обедают и тульчинские мастера. Им подают отдельно и раньше всех. Оказалось, они очень важничают: после обеда остаются за столом, ковыряют, как знатные люди, в зубах и ушах какими-то ножичками. Ножички эти они с достоинством вынимают из жилетных карманов, а беседуя о своей работе, пересыпают речь какими-то непонятными словами: