Давид Бергельсон - На Днепре

Пенек, лежа на буфете, не отрывает глаз от щелки. Он восхищенно глядит на Нахмана и тает от удовольствия.

«Молодец Нахман! Прекрасно знает свое дело. Лучше и не надо! Ведь как хорошо все объяснил! Любо слушать!»

Пенек уверен: нет в мире маляра лучше Нахмана!

Сам Нахман, видит Пенек, окреп во время разговора: тверже стоит на ногах, словно сам себе удивляется: «Ну и знаю же я!»

Он обращается к Шейндл-важной:

— Что же? Прикажете мне у кого-нибудь учиться полы красить?

Пенек того мнения, что Шейндл-важная теперь разбита наголову. Нахман ее разнес в пух и прах. Сейчас можно будет над ней посмеяться. Пенек охотно подразнил бы ее:

— Б-б-б-б-э-э-э-э! М-м-м-э-э-э!

Но Шейндл-важную не так-то легко одолеть. Она спокойна. Человека она угробит не сразу, а раньше наговорит ему сколько угодно любезностей. Жертва добровольно ложится в гроб в полной уверенности, что Шейндл-важная его же облагодетельствовала.

Повернувшись на стуле, она всматривается в лицо Нахмана, как бы раздумывая: с какого же конца приступить?

Она говорит:

— Послушайте, Нахман, зачем нам обманывать друг друга? Вы говорите, что вы хороший мастер! Вот я у хорошего мастера и хочу спросить. Я вас считаю человеком правдивым. Да и все вас таким считают. Скажите правду: хорошо ли вы покрасили крышу на пристройке нашего дома? Не сошла ли краска после первого же дождя?

У Пенека замерло сердце, он припал к щелке. Нахман, видит он, снова поник головой; Нахману нанесен смертельный удар; конец Нахману! Конец его мечтам. Печь в его доме по-прежнему не будет топиться, не будут в ней варить обеда, не будет у Нахмана заработка. Нахман устал, пришиблен, еле держится на ногах. Вот-вот он упадет в изнеможении…

Но нет же! Нахман не растерялся окончательно. Его голова медленно поднимается. С минуту он смотрит на Шейндл-важную. Видимо, он в нерешительности. Ему хочется быть, как сказала Шейндл, правдивым человеком, но, с другой стороны… нетопленная печь… обед… заработок… выпустить все это из рук ой как не хочется!

Он опускает руки и в отчаянии хлопает себя по бедрам.

— Да, — вздыхает он, — уж эта крыша! Лучше не напоминайте мне о ней. Достаточно я намучился из-за нее, достаточно поломал себе голову… Как все это у меня так вышло — просто не пойму… Чистое наказание! Ну вот, думал я, все по совести сделаю, все как полагается. Материал припас наилучший. В лавке взял у этого живодера, Арон-Янкелеса… все взвесил, ровно как в аптеке… И скипидару пустил туда, и всякой всячины, которую мы, маляры, секретно добавляем в краску… Сам себе не доверился: лишний раз все краски растер… Из кожи лез вон… Слышал я как-то раз от одного опытного мастера: краска любит соломяк… Ладно, думаю, пусть так! Пустил потихоньку в краску и кусочек соломяка… Вот что я вам скажу… Я уж думал: с вашей крышей перестарался я… слишком усердствовал… а все, что «слишком», к добру не ведет… Так говорит народ: все, что «слишком», к добру не ведет!

Только последние слова вывели Нахмана на верную дорогу, — так думает на буфете Пенек. Нахман попал в самую точку… Пенеку хотелось бы подбодрить Нахмана: так ее, так… не давай спуску… повтори еще раз!

Но Нахман и сам знает, что ему делать. Он похож на больного, только что вставшего с постели. Силы к нему возвращаются очень медленно, но все же непрерывно растут. Раз уж он пришел в себя, то больше за словом в карман не полезет.

Он повышает голос:

— С крышей я переусердствовал. От этого вся беда. Да и вообще при чем тут крыша? Крыша, к примеру, одно, а пол совсем другое дело. Пол — внутри дома, а крыша, известное дело, снаружи, под открытым небом. Не мог же я заручиться у господа бога письменным обязательством, что дождя не будет. Не успел я крышу покрасить, как ливень хлынул, потоп настоящий, всю ночь лил. Ясное дело, краска свежая, дождем ее и смыло… За это ни один мастер в мире отвечать не может…

Сквозь щель Пенек видит: щеки Нахмана покрылись легким румянцем. Теперь нелегко будет сбить Нахмана с ног. Раз он взял верх, он не перестанет крыть Шейндл-важную. Ну и кроет же он ее! Здорово!

— Ну да, — говорит Нахман, — случается… Бывают у человека неудачи… Что же… Его за это заживо похоронить надо? А я не так поступил: человек, к примеру, поскользнулся, упал… Что же… Я его не растопчу… Скажу вам правду: человек я простой, необразованный, но упадет кто — я ему руку подам, встать помогу… Это к тому, что вы сказали: «Почему, мол, крыша…»

Нахман обычно медлителен в разговоре, скуп на слова. Другое дело — теперь. Его заработок висит на волоске. Нахман стал многословен и не умолкнет, пока не скажет всего, что у него на душе. Многословие для Нахмана — то же, что уменье плавать для утопающего: он выбивается из сил, но не перестает загребать воду руками… еще усилие, еще взмах… потому что выбора нет… либо плыть, либо пойти ко дну. Нахман уже слегка охрип, рот его пересох, язык начинает заплетаться, ворочается с трудом, как колеса плохо смазанной телеги. Побледневшие губы покрыты трещинами, как земля после долгой засухи. Но он не перестает говорить. Нахман живописует, как он раскрасит пол под паркет, как разобьет его на маленькие клеточки:

— Одну клетку разделаю под дуб, другую под ольху, третью под орех… Получится настоящий паркет. Не пол будет, а, прямо скажем, — шахматная доска… Четыре темные клетки, а посередке светлая, как будто за ручки взялись, в пляс пустились… Верьте на слово — так и будет… Дайте только за работу взяться, приступить к ней дайте… Невесело, знаете, взрослому человеку ходить все лето без дела, слоняться по дому. Ох как невесело! Я о заработке уже не говорю. Печь дома не топлена. Детишки оборванцами ходят, голодные. Тоска!.. А какое счастье сидеть на полу за работой, ползать на коленях, вымерять все по шнуру, очертил мелом — и тяни полосу по линейке! Поверьте, даже не имея голоса, вроде как я, начнешь петь, все внутри тебя поет… Встал я сегодня чуть свет. Перекусить, понятно, нечем. Даже чаю не выпил… нету… И жена так… И дети так… Одним словам… Не то я хотел сказать… У меня, знаете, старший сынок Борух хворал зимой скарлатиной. На заводе сжалились, доктора прислали, а денег на лекарство нет… Так и не взял его… Одним словом, не то я хотел сказать… Припоминается мне день, когда я призывался. Это было много лет назад. Помню, как теперь… Вот уже два часа дня… вот уже три… шесть… А я натощак пришел… Стою, жду и не знаю: забрили мне лоб или я свободен… Так и сейчас. Аккурат, как тогда, в тот день, когда призывался. Хотите — верьте, хотите — нет, это ваше дело… потому что… скажу вам правду…

Тут Нахман вынужденно останавливается на полуслове. Стоит он угрюмый, пришибленный. Все равно: он уже сказал все. Продолжать говорить — значит повторяться. К тому же Шейндл-важная, прислушиваясь к тому, что делается в отцовской комнате, уже несколько раз нетерпеливо поворачивала голову. Сделав вид, что ее зовет больной, она вышла из комнаты.