Давид Бергельсон - На Днепре

Было бы очень любопытно взглянуть тогда на обеих. Но руки коротки! — что поделаешь, если власть не в твоих руках?

Пока что лампы заправляет Шейндл-долговязая, а Шейндл-важная спит за закрытыми ставнями в отдаленной тихой комнате, Нахман же все больше и больше теряет терпение: уже два часа, как он ждет…

— Вот бедняга!

Пенеку тяжело видеть, как Нахман волнуется. Уже раз пять маляр заходил на кухню справляться о Шейндл-важной:

— Когда же в конце концов она встанет?

В кухне на Нахмана даже не взглянули. Кто-то сказал:

— Когда встанет? Когда ей заблагорассудится…

Нахман постоял на кухне, посмотрел на свои два длинных желтых пальца, точно советуясь с ними: «Что делать?»

Затем спросил:

— Как же все-таки устроить, чтобы она проснулась?

Кухарка Буня раздувала огонь в печи, засунув туда голову и, казалось, верхнюю часть туловища. Вместо ответа она отодвинулась от печи, обернулась, взглянула не на Нахмана, а на три его передних шатающихся зуба и лишь после этого сказала:

— Проси бога, чтобы ее блоха укусила, тогда барыня вскочит!..

Лицо у Буни было испачкано сажей. От этого оно казалось дерзким, полным вызова. Нахман удивленно взглянул на нее. Видно, ему сильно хотелось отчитать кухарку, но он отложил это до другого раза. Не заведет же он ссору теперь, когда ему бог удачу послал.

Он все же буркнул полусердито:

— Что же вы гневаетесь? Обидел я вас, что ли? Ничего я не сказал… Вашей родни не задел…

Этим он лишь слегка намекнул на то, что муж Буни был из воровского мира и умер в одесской тюрьме…

Нахман вернулся во двор. Вот уже третий час пошел, как он ждет.

Пенеку от нетерпения не сидится на месте. Он то и дело бегает в зал, смежный с комнатой, где спит Шейндл-важная. Постояв там с минуту, он задумывается: хорошо бы сдернуть бархатную скатерть вместе с настольной лампой на пол! От грохота Шейндл-важная, наверное, проснется… скатерть длинная — до полу… ее можно нечаянно, мимоходом, зацепить ногой… А то можно сунуть в щель между дверью и косяком большой грецкий орех, жесткий, крепкий, и раздавить его прихлопнутой створкой..

Пенек с беспокойством вспоминает о Нахмане и затаив дыхание опрометью бежит назад во двор.

— Не ушел ли уже Нахман?

Нет? Ну слава богу! Нахман не обиделся. Он сидит здесь, у калитки, вновь свернул папиросу, затянулся и внушительно закашлялся.

В благодарность за то, что Нахман не ушел, Пенек готов поднести ему подарок: длинный камышовый мундштук, недавно забытый кем-то из гостей у отца в конторе. Пенек нашел этот мундштук и куда-то его запрятал. Какая жалость, он не помнит, куда именно. Какая жалость! Было бы интересно посмотреть, как из этого мундштука станет курить Нахман, человек, которому предстоит крупный заработок…

Пенек спешит на кухню, чтобы отыскать мундштук. Все сокровища Пенека хранятся на кухне между чуланом и печью. Пенек торопливо роется в своем тайничке: где же мундштук?

Тут из внутренних комнат вдруг прибегает Шейндл-долговязая. Схватив два больших, полных воды кувшина, она спешит назад, бросив на ходу:

— Встала!

На это Буня откликнулась стишком:

— Пойте и славьте — перцу прибавьте!..

Шейндл-важная не так-то еще скоро сядет завтракать.

Съедает она по утрам два яичных желтка всмятку, тарелочку компота, два гренка, стакан кофе со сдобной булочкой.

Буня по этому поводу говорит:

— Как составлено, а? Не завтрак, а рецепт из аптеки!

Однако вся трудность не в самом завтраке, а в том, как его подать. Начать с подноса: он должен быть по-праздничному накрыт салфеточкой, каждое блюдо должно красоваться на особой тарелке из праздничного фарфорового сервиза и сверху прикрыто такой же тарелкой. Установить все это в должном порядке Шейндл-долговязой дается не так-то легко: она при этом порядком потеет. Ее лицо полно тревоги:

— Пронеси, господи!

С подносом на длинных вытянутых руках, точно восприемник с младенцем, она пускается в столовую, но скоро возвращается обратно со всем своим снаряжением. Ее щеки пылают, нос смертельно бледен, глаза полны смущенья.

Буня, занятая у печи, оглядывается.

— Что же? Не угодила?

— Да нет… пустяки…

Оказывается: скатерть мала, покрывает только половину круглого стола. Шейндл-важная была недовольна.

— Так, — сказала она, — накрывают стол только у нищих!

— А мне-то что? — сконфуженно рассказывает Шейндл-долговязая. — Я ей выложу на стол хоть дюжину скатертей… Мне скатерти не жалко!

Она возвращается в столовую, расстилает скатерть по всему столу, как это делается по праздникам.

— Так?

Так нет же! Шейндл-важная не любит сидеть одна за столом, накрытым по крайней мере для десятерых.

Шейндл-важная недавно встала, умылась и как будто сейчас не в плохом настроении. Она возвращается из спальни, где только что напудрилась и надушилась, и милостиво вступает в беседу с Шейндл-долговязой, как с ровней.

Разглядывая себя в большое трюмо, Шейндл-важная спрашивает:

— А гости не наведывались сюда в последние дни? Не проезжал ли случайно Шлема?

Расспрашивает она об этом очень тихо, почти с закрытым ртом.

— К нам в дом не заезжал ли?

— Нет, — отвечает Шейндл-долговязая, — не заезжал.

Она теперь окончательно растерялась, это видно по ее черным, округлым глазам, неподвижно уставившимся на Шейндл-важную. Оказывается: Шейндл-важная находит, что класть большую скатерть на стол вовсе излишне. Достаточно расстелить две салфетки на конце стола против трюмо: Шейндл-важная очень любит во время еды поглядывать на себя в зеркало. На салфеточках расставить завтрак. Вот и все.

— Вот как?.. Ну и угоди ей! Что же она раньше не сказала?

Шейндл-долговязая торопливо снимает большую скатерть, приносит две салфетки, расстилает их как раз против зеркала. Затем бежит вторично на кухню, вновь приносит на своих длинных руках поднос с завтраком.

Пенек выжидает: кажется, волынка с завтраком заканчивается, можно позвать Нахмана. Но нет же! Шейндл-важная прикасается к одной тарелке, к другой и возмущается:

— Почему же завтрак холодный?

Она сердито отодвигает поднос.

— Остывшей пищей, — замечает она, — кормят собак.

Она уже больше не говорит с Шейндл-долговязой, как с равной, даже не удостаивает ее взглядом. Но и у Шейндл-долговязой лопается терпение.

— Остыло? — говорит она. — Понятное дело, остынет, если семь раз на стол подавать…

Этого было достаточно. Шейндл-важная вспыхнула, покраснела и с шумом отодвинула стул. Бросив завтрак, она убежала в спальню.

Вспомнив, что Нахман все еще ждет во дворе, Пенек беспокойно забегал между кухней и столовой. Больше всего его пугало дурное настроение Шейндл-важной, злоба, все сильнее и сильнее проступавшая на ее лице. Пенек был полон беспокойства.