Давид Бергельсон - На Днепре

Чем дальше в боковые улички, чем ближе к реке, тем сильнее разнятся между собой бедные домишки, — но каждый лишь иной облик все той же позорной нищеты. Здесь неделями не топят печей, неделями не варят обеда.

Есть и крепкие домишки, они еще не покосились. Обмазанные белой глиной, они смотрят даже бодро.

Это домики ремесленников. Когда перепадает работа, в них гнут спину до одури. Целую неделю живут впроголодь, все копят на субботу, а к субботе изнемогают до того, что нет сил даже поесть. Между одним блюдом и другим мужчины засыпают от усталости, и жены будят их.

Для Пенека здесь много занятного. Через открытые двери интересно наблюдать, как строчат разбушевавшиеся швейные машины, как со свистом вылетают стружки из-под быстрого рубанка столяра. Здесь приятно вдыхать щекочущие запахи сукна, по которому снует тяжелый раскаленный утюг, свежеобструганных бондарных клепок, густых скорняжных красок, беспокойной сапожной дратвы. Каждое ремесло по-своему соблазнительно в глазах Пенека. Тут, у раскрытых дверей, он готов стоять часами и наблюдать. Этот кипучий труд Пенек пожирает жадными глазами голодного, взирающего, как объедаются обильными вкусными яствами.

Но Пенека и в скромных домиках ремесленников ждет отрава. И здесь всем знакома его причудливая судьба: у матери он постылый пасынок, обретается вечно на кухне, одет в рванье — обноски старших детей.

Лишь появится здесь Пенек, как подымается шум, словно пришел бродячий скоморох:

— Вот он!

— Гость-то какой!

— Сам Пенек!

— Музыку готовьте!

Тут все сразу забывают о своей работе. Пенека окружают, расспрашивают:

— Верно о тебе говорят?

— Сказывают, мамаша тебя из поганой чашки кормит?

— Говорят, на кухне спишь, на голом полу?

— Ах, бедняжка ты!

Здесь, в бедных семьях ремесленников, ему рады, как живому олицетворению греха богатеев. У греха ножки, грех вертится на них, бегает по улице, к греху можно подойти, зазвать к себе в дом, оглядеть, даже потрогать руками…

В доме столяра Исроел-Герша двери распахнуты настежь. Пенеку кричат:

— Ну, ну, ну! Касатик, не робей! Покажись! Шагай смелей! Топай ножками!

Пенек осторожно озирается. Он недоверчив: кто их знает, жалеют ли они его или злорадствуют! Ведь он родом оттуда, из большого «белого дома». Обитателей «белого дома» здесь не жалуют — это Пенек чувствует.

— Войди, войди, светик, не стыдись!

Из домика, загроможденного некрашеными дверьми и свежеобструганными оконными рамами, доносится визг и скрежет прилежно работающей столярной пилы. На полу — стружки по колено. Сам Исроел-Герш неказист ростом — едва ли не весь состоит из большого сердитого носа и круто выгнутой груди, похожей на горб. Исроел-Герш всегда преисполнен сознанием собственного достоинства — достоинства лучшего столяра в городке и достоинства своих работников-сыновей. Уж если он со своими ребятами смастерит вещицу, ей износу не будет. Именно поэтому он с заказчиков заламывает втридорога, именно поэтому он так горд, вызывающе молчалив и мало тревожится, когда кто-нибудь порой принимает его за немого. Он редко разговаривает даже с собственной женой. Разве когда приходит очередь женить следующего сына, то Исроел-Герш приоткроет рот и гаркнет неожиданно могучим басом:

— Ну-ка, сватушка, выложи-ка за выучку парня пятьдесят карбованцев наличными об это место. Я всерьез. Шутить не люблю.

Если сват улыбается этому как шутке, Исроел-Герш быстро краснеет и сердито настаивает на своем:

— Ну, пошевеливайся. Развязывай мошну!

Если ему не отсчитать пятидесяти рублей, он не даст своего благословения на венчание сына.

Он молчит и теперь. Пенека зазывает в дом молодой парнишка, младший сын столяра:

— Поди-ка сюда, барчук задрипанный!

Пенек упрямо опускает острые темные глазенки.

Его толстые вытянутые губки дрожат. Он не только порога не переступит, он в эту сторону и не взглянет больше.

— Пенек! — кричит ему кто-то.

Пенека ухватила за руку молодая бабенка и насильно тащит к дому, что напротив переулочка. Бабенка сейчас ходит в молодухах, только месяц, как она вышла замуж. Ее муженек из соседнего города, и бабенку распирает от нетерпения показать мужу живой грех богатеев. Пусть посмотрит, как эти богачи — провалиться им в преисподнюю! — ненавидят собственное детище, как тиранят его!

В домике, куда она затащила Пенека, передняя пуста. Рядом, в «каморе», на столе мехом вниз лежит выделанная овчина. Тут же рядом стоит хозяин, молодой скорняк. Он чертит по коже мелом, подтягивает брюки, шмыгает носом: это он соображает, как выгоднее раскроить мех.

— Вот он! — Молодуха подталкивает Пенека к мужу.

Широкий рот хозяйки полон молодым бабьим задором. До свадьбы все было под запретом, теперь же ей море по колено.

— На днях я рассказывала тебе о нем. Вот он, тот самый. Сейчас покажу тебе его синяки. Погоди, погоди: штанишки ему только расстегну. Ишь, рубашонка-то на нем какая — срамота чистая! Как сажа черная! Клочьями висит! Точь-в-точь как у юродивого Эле-Мордхе! Вот изверги! Даже бельишко цельное родному дитю пожалели. Околеть им, гадинам таким! Лопнуть им, бесстыжим!

Молодуха захлебывается от возмущения. Но в то же время она полна сладострастного злорадства, словно уличает всех богатеев мира в позорном грехе, — вот они какие!

От судорожного сопротивления молодухе, от нежелания дать ей расстегнуть штанишки зубы Пенека все еще стиснуты. Он весь охвачен одним властным порывом — вырваться отсюда, удрать во что бы то ни стало. Его толстые губки кривятся словно в исступлении, дрожат. На глазах слезы. Наконец он вырвался из ненавистных объятий, выбежал на улицу, осмотрелся. Ему хочется схватить камень и запустить скорняку в окно. Пенек бежит, ему безразлично, в какую сторону понесут его ноги.

Пенек на окраине городка.

У зеленого лужка две крестьянские девчонки пасут гусей. На лужок выходят окна хибарки сапожника Рахмиела, самой убогой и крохотной во всем городке.

Недалеко от домика кто-то усердно кладет земные поклоны, — это тряпичник Гершон, старик лет под девяносто, собирает тряпки, рваную бумагу, куски стекла, проволоки и бросает их полупарализованной рукой в вонючую плетенку.

Пенек сразу решает, что к старику подойти стоит. Гершон для Пенека — прелюбопытнейшее зрелище. Никто так не сощурит сонных глаз, никто не жует так удивительно губами, как этот впавший в детство старик. Его дряхлые, обвислые губы беспрерывно шлепают, то ли от привычки часто молиться, то ли от бессмысленных разговоров с самим собой. В старческих внутренностях что-то неустанно всхлипывает, словно в его тощий живот забралась и стонет там заболевшая индюшка. Это стонет бремя прожитых лет — девяносто лет жалобно плачутся всему миру: