Борис Попов - Без четвертой стены

Около трех часов ночи в дверь кто-то с силой ударил. Олег Борисович Красновидов встал с постели, накинул халат и вышел в переднюю.

— Кто там?

Никто не откликнулся. Приоткрыл дверь. Никого. «Должно быть, пьяный дурак». И снова лег. А сон прошел. Ныла поясница. Мысли были невеселые.

В театре вчера состоялся повторный просмотр нового спектакля. Опять ругали. И больше всего попало ему, исполнителю главной роли. Спектакль снова не приняли, режиссеру Стругацкому определили дополнительно две недели на доработки и реализацию замечаний художественного совета. А с Красновидовым был еще разговор наедине в кабинете главного режиссера. Главный, изредка взглядывая на Олега Борисовича, чиновничьи бездушно цедил:

— Не ожидал. Вы опытный актер и не нашли себя в такой роли! Непростительно…

— Конкретно, — остановил его Красновидов, — что вы предлагаете?

— Я бы чуть облегчил образ. Роль сложная. Снимите излишнюю философию, будет доходчивей. Зритель хочет отдохнуть, рассеяться. — Главный режиссер сердито взглянул на Красновидова и увидел на его лице безучастие и скуку. — Со Стругацким у вас распри?

— С чего вы взяли?

— Бросьте это, слышите? Мы запорем спектакль.

— Который по счету? — спросил Красновидов.

— Вы член художественного совета и знаете не хуже меня, который. Меня это волнует.

— Меня тоже. — Красновидов заметил: главный режиссер говорил не то, что думал, и это выводило Красновидова из себя. В конце-то концов, должен наконец руководитель театра узнать, в чем, в сущности, дело. — Я не снимаю с себя ответственности, — сказал Красновидов, — но виновник провала не я. — Тут он увидел, как главный внутренне напрягся.

— А кто? — настороженно спросил.

Красновидов хотел уж было ответить «вы», но сдержался и сказал:

— Произвол и деспотизм постановщика.

Этот ответ устраивал главного режиссера, он миролюбиво попросил:

— Уточните, пожалуйста, Олег Борисович.

Красновидов чутко уловил истинную причину беспокойства руководителя: театру нужен был спектакль, который поднял бы сборы, стал кассовым, ему нужно добиться и аншлагов, поправить пошатнувшиеся в последнее время финансовые дела пусть даже ценой потери качества и вкуса. Ответ Красновидова по поводу деспотизма и произвола постановщика (это уж очевидно) интересовал руководителя театра теперь постольку поскольку, как малозначащая частность. Красновидов знал и другое: все, что будет сказано сейчас о режиссере Стругацком, не позже чем через час станет ему, Стругацкому, известно, только и всего. Но уклоняться от ответа не хотелось.

— Постановочная манера Стругацкого универсальна, — сухо продолжал Красновидов. — Он шахматист, актеры — шахматные фигуры. Все это никакого отношения к искусству не имеет. Стругацкий обезличивает и угнетает актеров. Нам надоело быть шахматными фигурками.

Главный почесал ноготком мизинца уголок рта, с затаенным любопытством спросил:

— Вы могли бы ему сказать это в глаза?

— При случае.

Сейчас, лежа в постели, бессонно коротая время, Красновидов вспомнил, как однажды на репетиции он сказал Стругацкому:

— С вами работать, Семен Макарыч, можно и с кляпом во рту: все равно говорить не даете.

Стругацкий пропустил это мимо ушей. А через несколько дней на репетиции, словно невзначай, бросил во всеуслышанье:

— Олег Борисович, выньте кляп и скажите, что вам мешает?

— Вы, — ответил Красновидов.

Наступила томительная напряженная тишина, только хрустальные висюльки на огромной люстре под потолком тихо позвякивали. Актеры ожидали ссоры, срыва репетиции. Ничего подобного. Выигрывает тот кто может себя сдержать. И Стругацкий сдержал себя.

— Гм. Интересно, — спокойно сказал Стругацкий. — Чем же, позвольте спросить, я вам мешаю?

— Вы связываете мне руки всевозможными «сделай так», «поди сюда», «встань там», «нагнись», «повернись». Нельзя так. Я хочу роль выстрадать сам, переболеть ею, я трачу на нее дни и ночи, а прихожу на репетицию и попадаю в строй солдат, где все по команде, все уже найдено и установлено, за тебя и обдумали и решили: «стой там», «иди сюда» — и вся недолга!

Стругацкий выслушал монолог Красновидова с завидным терпением, дымя папиросой и вороша спичкой окурки в пепельнице. И как ни в чем не бывало сказал:

— А теперь прошу репетировать и не тратить время на демагогию. У нас план, я за него отвечаю.

«И так всегда, — ругал себя Красновидов и сознавался: — Человек, конечно, я не легкий, ладить со мной трудно. Критику воспринимаю болезненно, одно слово — и я уже взрываюсь».

Беспощадный к себе и другим в работе, Олег Красновидов теряет порой чувство элементарной житейской дипломатичности, доходит до резкостей и обидных эпитетов. Это приводит к ссорам. Потом, остыв, одумавшись, начинает извиняться, каяться. И хотя покаянием вина вроде бы снимается, ему от этого легче не становится. Выбивается из творческой колеи, замыкается. Олег Борисович лежал с открытыми глазами, подложив руки под голову. В чуть приоткрытую форточку врывался морозный воздух и щекотал в ноздрях.

Мысли упрямо возвращались к разговору с главным режиссером, вспомнилось предостереженье:

— Что ж, ваше право идти на конфликт с режиссером. Но мой совет — подумайте над ролью, от вас зависит успех спектакля.

Подумать над ролью Красновидов ему не обещал, но в нем зрело желание без оглядки, пока горячо, махнуть в министерство, в райком, в горком профсоюзов, выплеснуться, раскрыть махинации руководства… Только вот какие махинации? Он еще толком не знал. Одних предчувствий и догадок недостаточно. Но позиция главного режиссера была ему ясна вполне.

Сон прошел. Впору встать, одеться и выйти из дому, подышать свежим воздухом. До театра и обратно. Это не далеко — перейти через улицу, потом проходным двором старинного трехэтажного дома, огороженного таким же старинным чугунного литья забором, и вот он, красавец, дорогой его сердцу. Любимый и такой ненавистный. За муки, за нервы. И душевные силы, отданные ему, окаянному.

Надо встать, мысли все равно не отвяжутся, они отступят лишь завтра, на репетиции. За делом все проходит: и думы, и боль, и усталость. Но вставать было лень, и ныла поясница.

Вспомнил жену и тут же почувствовал холодное одиночество. Линка сейчас пичкала бы его снотворным, массировала больное место, а между делом пилила бы и корила: «Упрям и несдержан, связался с каким-то Стругацким. Помни, что ты Красновидов. А он?.. Выскочка, фокусник. Большой, умный, а театра не знаешь ни настолечко. Театр — пасть, голодная и хищная. Корми ее и не дразни».