Борис Попов - Без четвертой стены

— Больной! Больной! — проступило сквозь треск и грохот. — Ну вот, вы опять…

Стрелка принесла обед. Поила его из маленького белого чайничка бульоном, отщипывала ломтики хлеба и совала ему в рот, потом с ложки кормила рисовой кашей и давала запивать компотом. Приговаривала:

— Вот та-ак… Вот та-ак… Умничек.

— Вы меня как ребеночка, — жуя, выговорил Красновидов.

— А больной и есть ребеночек. — Санитарка поскребла в тарелке остатки. — Беспомощный и слабенький. А поправитесь — и ого! Эвон, какой вы большой, в койке не умещаетесь.

Она собрала посуду, поправила больному подушку.

— А теперь тихий час. — И ушла.

Теперь-то уж я глаз не сомкну, уговаривал он себя. Дудки. Глядел опять в окно, по сторонам, но все чаще останавливал внимание на картине в белой рамке. Лес, речушка. И вспомнилась Вера Тимофеевна. Стрелке небось подумалось: любовная история. Не было любовной истории. У него была Лина. Жена. И больше он никаких любовных историй не припомнит. И припоминать нечего. Не было их. С Верой Тимофеевной история совсем иная. Когда это было? В сорок третьем. Да, одиннадцать лет назад. Как время-то летит, ему уж за сорок перевалило. Сейчас он не мог сразу и вспомнить-то, где это было в сорок третьем. На Украине, это уж точно. И лес и речушка были. Как на этой картинке. Там они и встретились. Верней, она его встретила. Раненого. Уберегла. Спасла жизнь. Она была красивая, Вера Тимофеевна, молодая. Постарше, конечно, чем он. Лет на пять-шесть, а может и больше, трудно сказать. В войну старели женщины до срока. И звали тогда ее не Верой Тимофеевной, а Искрой. Такая у нее была подпольная кличка. Не может он всего этого забыть даже в бреду. Но и вспоминать невесело. У него дома в столе несколько тетрадей с надписями на обложках: «Рейд лейтенанта… в тыл к немцам». Там и история встречи с разведчицей Искрой. Диалоги, сцены, зарисовки образов солдат, офицеров, немцев. Самой Искры. Документы, вырезки из фронтовых газет. Потом как-нибудь, не сейчас. Он найдет время, достанет эти тетради, перечитает, вспомнит подробности. Больно уж часто что-то возвращается память его к тем дням. И забвения нет и покоя. И странная вещь: чем дальше уходят в прошлое эти дни сорок третьего, тем настойчивее вторгаются они в настоящее, в сегодняшнее.

Вот поправлюсь, наказывал он себе, вернусь к этим тетрадкам. И подумаю. Всерьез. Надо только найти время. У больничной койки есть одно положительное качество: только она смогла отвлечь меня от дел. Первый раз могу себе позволить такую роскошь. Живешь, как путешественник без компаса. Упрешься в дело и — стена! Ничего больше не видишь. Здесь можно хоть подумать, кто ты, что ты, чего добился. У тебя, Олег, между прочим, и жена есть. Как у тебя с ней? И тут же хватился: почему она ни разу не зашла меня проведать? Неужели все гастролирует? (Краткий визит жены, оказывается, в памяти не зафиксировался.) Должна бы зайти, поинтересоваться. И огорчился. Именно сейчас, когда нужно, — ее нет! И почувствовал острое, старческое какое-то одиночество. Уставился в потолок.

И вспомнился день первой встречи. В ноябре сорок третьего в госпиталь для тяжелораненых, где-то под Новосибирском, залетела бригада артистов. Измученные, голодные и продрогшие, артисты приютились в этом госпитале чуть ли не на неделю. Давали концерт для «ходячих». А в одной из палат лежал пластом с поврежденным позвоночником лейтенант Красновидов. Концерт кончился, но группу артистов попросили выступить в «тяжелой» палате. Вошли они — певец-куплетист, чтица, аккордеонист и худой, в очках на узком носу, конферансье. Красновидов помнит, как забилось у него сердце, внутри все задрожало. И ком в горле: он ушел на войну из театра. Двадцативосьмилетним. Из коих пять лет отдано работе в Государственном драматическом. Переиграл множество ролей. В войну, когда театр эвакуировался, у Олега были возможности уехать в тыл и служить себе актером и дальше. Руководство театра даже настаивало: ты нужен. Но Красновидов подчинился зову сердца и пошел в военкомат. В самые трудные годы командовал взводом пехоты, хлебнул окопной жизни по макушку. Ранен, контужен, награжден орденом Красной Звезды, повышен в звании. Позже, когда освобождали уже Украину, лейтенанта Красновидова вызвали в штаб дивизии. Где-то дознались, что он владеет немецким языком, и перевели в разведку. А в августе сорок третьего при выполнении боевого задания его и… Который месяц теперь отлеживается в лазаретах. Наблюдая, как они готовятся к выступлению, Красновидов увидел знакомого актера из Драматического театра, красавца с томными глазами, при бакенбардах, элегантно одетого даже в этих, нецивильных, условиях. Бантик в крапинку и уголок белого платочка в боковом кармане. В первый момент Олегу захотелось отвернуться, не обнаруживать себя. Бросило в жар, какое-то стыдливое чувство болезненно уязвило самолюбие, но неодолимое желание узнать, что с театром, кто жив, кто погиб, пересилило смущение, и он крикнул:

— Томский!

Томский подлетел, глазам своим не веря:

— Олег?! Ты ли? Вот так встреча!

Красновидов почувствовал, что коллега перед концертом хватил уже спиртику. Говорил Томский много: как проходят на солдатской аудитории его куплеты, как научился ладить с интендантами, и потому бригада его всегда сыта. Нет, о Драматическом театре он ничего не знал, они отпочковались: малым коллективом легче прожить, и в их группе пока что никто не погиб. На фронте? На передовых? Нет, они не были, повезло, слава богу. Говорил обо всем, но почему Красновидов лежит здесь недвижный, и спросить позабыл. Потом крикнул:

— Лина, подойди.

Одетая в концертное платье из синего бархата, чуть подгримированная, Лина подошла к койке.

— Познакомься, мой друг по театру Олег Красновидов.

Последовали эпитеты, комплименты, которые Олега коробили и раздражали: талантлив, одержим, первый герой, гордость театра.

— А это моя жена. Лина. Ангелина Потаповна, — произнес Томский так, будто объявлял актрису на выход.

Сейчас Красновидову вспомнилось, что Лина показалась ему сердитой. С Томским общалась нехотя, надув губы, смотрела мимо него, но с Красновидовым была трогательно заботлива и, порасспросив: «Что у вас? Давно? Болит?» — проявила нескрываемое участие. И когда выступала с чтением отрывка, получилось так, что обращалась она только к нему, будто в палате лежал он один. Читала она средне, это почему-то запомнилось. Лина еще не раз посетила его, уже без Томского, одна. Поделилась (так, между прочим) своей заветной мечтой попасть в хороший театр, а Красновидов, не ведая еще, что с ним в ближайшем будущем стрясется и как определится его дальнейшая судьба, простодушно пообещал Лине в случае чего помочь. Лина погладила его ладонью по вискам и поцеловала в лоб. Она обещала писать и не терять связи. Бригада снялась с места и уехала, а Красновидов долгое время пребывал в приятных воспоминаниях. Потом эта женщина как-то поистерлась в памяти, растушевались и внешность ее, и голос, и ласковая ладонь. Запомнился только ядовитый цвет концертного платья. Приходили от нее письма, длинные, сентиментальные, непременно оканчивающиеся словами: «Жду встречи, нежно целую. Ваша Лина». И в одном письме мелькнула строчка: «А с Томским мы разошлись».