Борис Попов - Без четвертой стены

Олег Борисович Красновидов вернулся после болезни бодрым, обновленным. Он отлежался, отоспался. В санатории, после больницы, прибавил в весе, надышался свежего воздуха, а тут еще такая весна! Шагом шагал он твердым, расправив плечи, вскинув голову. На щеках здоровый румянец, глаза, чуть прищуренные, смотрели зорко. Ангелина Потаповна заметила перемены и в его характере. Он перестал реагировать на мелочи, всегда его так раздражавшие. Забрасывал ее вопросами — черта, совсем не свойственная прежнему Олегу. Тут, конечно, она ошибалась: это пришло с годами. Он привык к тому, что и без вопросов получал от Лины всю информацию с избытком; ему приходилось выслушивать пересказ производственных собраний, слухи об изменах и разводах, дословные, выученные наизусть тексты приказов дирекции, о стилягах и прогнозах погоды, о цене на товары и много еще разной всячины. Он выслушивал ее, пытаясь уяснить, зачем она отнимала у него столько времени на пустяки. Сейчас он не давал ей говорить и без конца прерывал:

— Не о том ты, совсем не о том. Скажи мне, кто уже определенно порвал с театром?

— Многие. Человек восемнадцать.

— Где они?

— Ушли на эстраду. Концертируют. А что делать? Берзин уехал в Одессу. Пиляева в Казань. Да, ты знаешь, Кленова вышла замуж за посла и теперь за границей. Кажется, в Люксембурге. Нет, путаю. В Тунисе. В общем, устроилась хорошо.

Красновидов улыбнулся. «Ах эта Линка!»

— Хорошо, значит? Ей бы лучше на Таити.

— Почему? — не поняла Ангелина Потаповна.

— Там теплее.

— Ну зачем ты так?! Говорят, она по любви.

Красновидов ее прервал:

— Валдаев здоров?

— Держится. Был как тень. Ты напугал меня тогда, в больнице.

— Чем?

— Ты сказал, что он… Ну, что его нет.

— Чепуха. Откуда ты взяла?! Ничего я такого не говорил. Впрочем, тогда мне казалось, что вообще никого нет. Мне Валдаев очень нужен. Как ты думаешь, он настоящий?

— Я не знаю, что ты под этим подразумеваешь. Для меня он хороший актер и строгий заведующий труппой, а какой он с других сторон, мне трудно сказать.

— Дико! — Красновидов словно спорил с самим собой. — Мы работаем бок о бок с людьми и не знаем их. Так же нельзя! Ты по инерции все еще величаешь его заведующим труппой?

— Ну бывший, бывший… Мне кажется, дорогой, чем меньше мы знаем людей, тем лучше к ним относимся.

— Что ты говоришь, Лина? Тогда надо бросать театр.

— А не твои ли слова: в театре служат, а не дружат?

— Я преклоняюсь перед твоей памятью, Лина.

Красновидов поежился от неприятного чувства. Да, это было правилом — не доходить в отношениях до панибратства, до собутыльничества. Такой дружбы он не признавал.

— Это мои слова, Лина. Но знание людей и дружба, основанная на преферансе, бегах и бильярде, — не одно и то же.

Он задумался.

— Стоп! А не получилось ли так, что это мое правило отсекло от меня людей вообще? Ведь, в сущности, я знал только партнеров. Люди интересовали меня вскользь, простая житейская чуткость казалась мне излишней лирикой, на которую грех тратить драгоценное время.

Лина тогда возразила:

— Ты всегда был и остался ребенком. Живешь одними впечатлениями. Два месяца не видел людей, теперь тебя к ним потянуло. Возьмешься за работу, и вдохновение это уйдет.

Олег Борисович теплым взглядом посмотрел на Лину и раздумчиво произнес:

— Впечатления и вдохновение для актера — форма энергии. Не будет ее — не будет актера. К сожалению, актеры часто превращаются в дельцов, а не в творцов. В актерскую лексику все активней врываются слова «скомпоновать», «построить», «сработать», творческие находки называют запчастями, спектакли — продукцией, а труппа теперь называется актерским цехом. Ты чуешь? Сплошная механизация.

Он помолчал, потом с надеждой и наивным простодушием спросил:

— Лина, я могу перестать быть механизмом?

Лина с умилением смотрела на него и улыбалась: «Он действительно стал каким-то другим, новым». И почувствовала, что очень любит его сейчас, такого нескладного, трудного, вечно сомневающегося.

— Нет, — сказала она с лукавством, — не можешь, милый ты мой, в этом нет надобности. Ты самоед, все, что ты наговорил, не имеет к тебе никакого отношения. Он попытался возразить, Лина не дала ему раскрыть рта: — Не спорь, мне лучше знать. У тебя только не бывает времени оглянуться и посмотреть на себя. Ты вспомни, сколько за все годы, что мы вместе, было у тебя выходных дней? Ни одного. Два месяца, которые ты провел там, в клинике и в санатории, позволили тебе, быть может, в первый раз подумать о здоровье, о людях, о жизни вообще. Не терзай ты себя попусту.

Она права, признался в душе Красновидов и заходил по комнате.

— Я задумал нечто, Лина. Не перебивай! Все пока очень сумбурно, это витает передо мной. Мне нужен толчок, малюсенькая зацепка. Не могу ее найти, но чувствую, если я ее найду… — Он ходил по комнате, говорил тихим, ровным голосом, и говорил против обыкновения очень много. — Мы остались без театра. И что теперь? Сложить крылья? Дело, как видишь, не в здании. Пожар съел труп. Но не труппу, хотя, как оказалось, сгорел-то театр задолго до пожара?! И никто из нас, к сожалению, не задавался по-настоящему вопросом, почему Стругацкий — пошляк, главный режиссер — фигляр и недоучка, а директор — дерьмо и кисель. Знали мы об этом или нет?

— Знали, Олег. Но думали, что это так и надо. А если думали, что так не надо, то терпели, кривлялись перед ними, давали возможность жить, а сами страдали. Страдали, а все же кривлялись.

— И этим помогали театру гибнуть. По-мо-гали, Ангелина! Теперь его надо возродить. Нас новые стены не спасут, это уж точно. Играть можно и в сарае, но играть надо так, чтобы публика валом валила в этот сарай. Значит, дело в качественной перестройке театра. Давай посмотрим правде в глаза. Что делалось последние годы? Все шло самотеком. Мы подчинялись инструкциям и тащили телегу, без разбора нагруженную всяким хламом. Жизнь шла далеко впереди нас, она шла сама по себе, а мы сами по себе. И это страшнее пожара.

Он сел на тахту и обнял Лину за плечи, она почувствовала, что руки у него ледяные.

За ужином Ангелина Потаповна положила на стол пачку нераспечатанных писем: просьба помочь устроиться в театральную школу, благодарные отзывы об исполненной роли, приглашение на творческую встречу… Некоторые письма приводили Красновидова в умиление: «Одолжите денег…», «Где достать пособие для желающих заниматься мотоспортом?», «Правда ли, что Жан Габен имеет стадо коров и сам пасет его?»

Пришло письмо от старого друга — актера, Петра Андреевича Рогова. Выведенный на пенсию, актер со званием, отдавший тридцать лет жизни Драматическому театру, полный сил и желания работать, Петр Андреевич не мог смириться с почти насильственным уходом на покой, уехал подальше от родного театра, к своим землякам, поселился у сестры в далеком зауральском городке с суровым названием Крутогорск и скоро стал там нужным человеком. Привел в порядок заброшенный, бедствующий театрик. Сколотил из любителей-энтузиастов труппу. Фактически на одном энтузиазме обзавелся театральными костюмами, реквизитом, столярами и плотниками и всей необходимой машинерией. За малым количеством жителей Крутогорска спектакли делались быстро, шли недолго. Жители городка покровительствовали этому театру и охотно посещали его, сборы покрывали расходы, отзывы были самые добрые. Казалось, зрители пользовались любой возможностью, чтобы поддержать актеров, сами того не ведая, что для театра это было главным: актеры постоянно чувствовали, что они нужны тем, для кого они творят.