Борис Попов - Без четвертой стены

Узнав о горе, постигшем его прежних коллег, Петр Андреевич Рогов чуть ли не всей труппе Драматического театра написал соболезнующие письма, а Красновидова — с ним они были особенно близки и во многом обязаны друг другу в делах актерских — он звал в постскриптуме к себе в гости: «…если с работой будет совсем швах, соберись с духом да прикати. Украсишь скромные подмостки. Поживешь в тиши. Тайга, охота, рыбалка успокаивают нервы, возвышают душу». Красновидов отложил это письмо в сторону.

Лина фыркнула:

— А он не боится, что ты своим темпераментом эти подмостки разрушишь, а всех его подопечных сомнешь?

Нет, положительно Линина трезвость может привести иногда человека в уныние. Ну, что ей ответить? Красновидов смолчал и принялся за остывший ужин.

Ночью, когда Лина уже погасила свет, Олег Борисович спросил:

— Ты не знаешь, в котором часу завтра собираются у Валдаева?

— Не знаю точно, милый. Позвони ему утром пораньше, спроси.

— Я позвоню сейчас.

Судьба Драматического театра оказалась воистину драматичной. У актеров начался период безработицы. Устроить на работу можно любого специалиста, а вот актера… В театрах труппы, как правило, укомплектованы до отказа, с лишком, который некуда девать. Так, за некрасивые глаза, актера не уволишь, нет такого закона. Но и принять, если он безработный, тоже никто ни по какому закону не обязан. А что делать актерам, у которых театр сгорел, а их шестьдесят человек! Они не уволены, работать способны, они остались на улице по не зависящим от них обстоятельствам, безвинно, внезапно. И бесповоротно. Куда теперь? Врассыпную? Ну хорошо, рассуждали погорельцы, маститых, именитых возьмут в любой театр: они маститые. А рядовых? А молодежь? Неужто переквалифицироваться в управдомы? Актер-то — это общеизвестно — горд и от театра никуда.

А оказалось, что все гораздо сложнее, чем думалось. Маститые и именитые тоже люди гордые и на предложения, которые они получили от театров, отвечали категорическим отказом. Одних не устраивало лицо театра, других оклады, третьих репертуар, в котором они себя не видели. А в целом все сохраняли трогательную верность своему, родному театру. Рядовые частью ушли в концертные организации, другие пристроились в киностудии на массовках; третьи уехали на периферию в надежде, что там посмотрят на них пристальнее, разглядят — и… перспектива роста утолит их ущемленную профессиональную гордость. Как бы там ни было, факт оставался фактом: коллектив распался. Выходит, решение подписано, ему дан ход и дело с концом? Однако не тут-то было. В среде расформированного уже коллектива оказались дотошные, у которых появилось намерение — прежде, чем разойтись навсегда, попытаться ответить на один сакраментальный для них вопрос: почему так получилось, что их расформировали? Распустили веник по прутикам. Какими средствами был разрушен художественный организм? Ведь совсем недавно он был и деятельным и творчески боеспособным. Дотошных волновал уже не факт, а предпосылки, они переступили через уязвленную гордость, через свои личные обиды. Ч т о послужило причиной распада театра, да еще в такой короткий срок? Обнажить, вскрыть причину означало — охранить от беды другие театры, не дать им разрушаться. Театр — достояние государства, народная ценность. Если случай с Драматическим — явление частное, единичное, тогда большой заботы нет. А если…

Поглубже разобраться, так формулировки «театр катился под уклон», «установлен ряд серьезных ошибок и упущений в деятельности» и прочие другие мало что говорят. А может быть, в решении комиссии скрыт намек: мол, подобные явления стали своего рода системой и на примере Драматического театра неплохо бы дать урок и другим? Мол, и тех ожидает «расформировать, если…». И это «если» волновало погорельцев.

— А что, если взять все эти «если», — предложил кто-то из них, — да под микроскоп?

— Правильно, — поддержали его. — И рассмотреть, поискать ту вредную бациллу, которая как ни мала, а способна и гиганта с ног свалить.

Волновал, к примеру, вопрос: почему не упомянули, хотя бы вскользь, о том, что в театре была активная, сплоченная комсомольская организация.

— И если сигналы о неблагополучном положении в театре не поступали в апартаменты Министерства культуры, — вспомнил один из погорельцев, — то в райкоме и горкоме комсомола их, этих сигналов, в письменном и устном виде, предостаточно.

— То-то и оно! Из этого вывод: межведомственная связь оперативностью похвастаться не может. Письменные сигналы остались под сукном, устные — чьи-то уши не расслышали, а комиссия по этой причине многими фактами не располагала. И хочешь не хочешь — объективность дела в какой-то степени искажена.

Среди погорельцев были люди, умудренные и опытом и стажем, отмеченные высокими званиями. Мамонты, как их величали за глаза, с широким кругозором, умеющие держать нервы в руках, знали законы жизни не только по книгам. Но и они, как ни бились, выхода не находили.

Комсомольскую организацию возглавляла молодая актриса Ксения Шинкарева. Активная, хороший товарищ, в любом деле — огонь. Инициативная, за молодежь — горой. Ее творческие успехи отмечены прессой, актрису полюбил зритель, но почему-то невзлюбил директор. Да и главный режиссер. Почему? Частность или тенденция? Шинкарева в открытую высказывала колючие, но правильные замечания, комсомольцы ее поддерживали, и общественность театра тоже. Куда уж как приятно слушать горькую правду, тем более от молодых. И вот результат: Шинкареву стали тихонько эдак, деликатно отодвигать на второй план. Человек она восприимчивый, легкоранимый, несправедливость переносит тяжело. Поделиться ни с кем не отважится, хлопотать за себя не станет — не любит проявлять заботу о своей персоне. А рана есть, она болит. От этого снижается качество труда актрисы, а значит, слабеет и качество спектакля.

Ксения Шинкарева окончила Институт театральных искусств года три назад. Экзаменационная комиссия отметила профессиональную зрелость актрисы, хорошую эмоциональность, умение владеть образом. Ксения Шинкарева оказалась одной из немногих студенток, за которую ухватились и столичные и периферийные театры, киностудия предложила роль в новом фильме.

Но Егор Егорович Лежнев, ее педагог и наставник, отмел все предложения:

— Как член экзаменационной комиссии и руководитель курса я предлагаю ей театр, в котором и сам имею честь служить. Государственный Драматический. — Он уколол Шинкареву строгим, лукавым взглядом и добавил: — Хочу надеяться, что она мое предложение не отклонит.

А в кулуарах по-отечески пробрюзжал ей почти шепотом: