Борис Попов - Без четвертой стены

— Тебе ангажементы вскружат голову — и обязательно промахнешься. Доверься старику. Вот тебе моя рука, и пошли.

Лежнев в полном смысле слова за ручку, будто боялся, что она раздумает и сбежит, привел ее в театр:

— Вот какую я вам Жанну д’Арк взрастил!

Директор отводил глаза от округлых форм молодой дебютантки. Он прямо при актрисе поблагодарил Лежнева за ценную находку, а Лежнев, сухой, с бескровным худым лицом, голым поблескивающим черепом, умиленно раскланивался, будто это его принимают в театр, а не Ксению. Главный режиссер, напротив, изучающе оглядывал ее с ног до головы. Директор спросил:

— Вы беспартийная?

— Я коммунистка, — ответила Шинкарева.

Главреж, понизив голос до профунды, вкрадчиво осведомился:

— Извините меня, Ксения… э-э… Анатольевна, вопрос нескромный. Вы выглядите много моложе своего возраста. Чем объяснить, что институт вы закончили с таким опозданием?

— Мне двадцать шесть лет, — прямо ответила Ксюша. — После войны я работала, — она чуть запнулась, — в оперетте. Подрабатывала. А перед институтом еще и училась. В вечерней школе.

— Спасибо, — главреж приложился к большой и мягкой Ксениной руке, — и еще раз извините.

Ксюше эта церемония показалась излишней и слащавой. Она спросила:

— А что, мой возраст может стать препятствием для…

— Что вы, что вы-ы-ы! — прервал ее главреж, расщедрившийся на комплименты. — Ваш возраст прекрасен. А непосредственность… Это такой плюс. Что вы, что вы, все решено, и двух мнений быть не может.

И все началось прекрасно. Весь мир, казалось Ксюше, улыбался. Шагая по улице, она сдерживала себя, чтобы не похвастаться каждому встречному, что она принята в Драматический театр. Она акт-ри-са! Понимаете, люди, что означает это слово, хотелось ей крикнуть на всю улицу. Это все! Вся жизнь. Нет ничего прекраснее, чем быть актрисой.

В первый же сезон ей надавали ролей, не знала за какую взяться. Репетировала, захлебываясь от удовольствия. Характер у нее добрый, покладистый. Она, как нездешняя, в свои двадцать шесть лет не знала еще, что такое плохой или злой человек. Нет таких, это неправда. Всегда улыбчивая, приветливая, скромно, некричаще, как многие ее подруги, одета, копна волос схвачена ленточкой. Лицо открытое, на щеках легкий румянец, ни пудры, ни губной помады, ни ретуши. Высокого роста, плавна в движениях, без тени позы, самолюбования. Подарок театру, как ее кто-то однажды окрестил.

Режиссерам было в полное удовольствие с ней репетировать. Что ни скажи — на все готова. Повторить сцену? Пожалуйста! Хоть двадцать раз. Без устали. Без капризов. Наивна, доверчива, глаза жадные, неподдельно восхищенные. И случалось, роль явно не ее плана, не роль — гроб. Не выговорить, не то что сыграть. Нет, посидит, помучается, все губы искусает, от бессонных ночей придет на репетицию с синими кругами, с воспаленными глазами. «Я нашла! Придумала. Можно попробовать?» Начнет — и все правда, все выговаривает, так и сияет изнутри. А потом, без тени кокетства, спросит еще:

— Нравится?

Ксюша жила театром. Дышала им и задыхалась без него. Без театра она тускнела, пыл души угасал, блекло лицо, глаза становились сумрачными. Ей становилось одиноко, она, как деревце на отшибе в лесу в осеннюю пору, жухла, и это видно было издалека. Если нет репетиции, нет спектакля, пусть это случалось редко, если приходит день отгула за переработку, она бежала в театр и торчала там целый день просто так. Запиралась у себя в гримуборной, читала, вела дневник. Могла бродить по мастерским, кому-то помогать, подшить чего-то, подклеить, раскроить лоскутки для искусственных цветов. В костюмерной подолгу рылась в женском гардеробе. Что-то примеряла, приглядывалась к платьям разных фасонов, стилей, эпох, напяливала на себя шляпки, ушанки, чепчики. Сидела на репетициях, смотрела, как работают другие. И становилась вновь сама собой, естественной. Живой Ксюшей.

На третий год работы в театре комсомольская молодежь избрала ее комсоргом. Шинкарева, таким образом, как бы приблизилась к руководству.

И неожиданно окунулась в неприглядную прозу жизни.

Началось с мелочи. Подшефный колхоз обратился в комитет комсомола: мобилизуйте, если можно, молодежь на уборку картофеля. Осень дождливая, копать приходится вручную, нужна дополнительная рабочая сила. Шинкаревой позвонили из райкома комсомола: ходатайство надо поддержать. Комитет комсомола в спешном порядке обсудил. Поддержали. Ксюша загорелась. С каждым, кто был включен в список, поговорила в отдельности. Все — за. Колхоз обещал каждому оплатить на трудодни картошкой, пусть только захватят, мол, мешки. И лопаты. Но лопат ни у кого не оказалось.

Шинкарева пошла к начхозу театра.

— Михаил Александрович, лопаты есть?

— Есть, но без черенков.

— Надо заготовить.

— Сколько?

— Тридцать штук.

— Пиши заявку.

Ксюша написала.

— Теперь к Шворину на подпись.

Шворин, заместитель директора по хозяйству, уехал на фабрику. Ксюша ждала его до полудня, он не вернулся. Зашла к директору.

— Петр Степанович, подпишите.

Петр Степанович подписал. Начхоз потребовал печать. Побежала к делопроизводителю. Делопроизводитель болен, ключи от сейфа у кассирши. Кассирша в банке. Дождалась. Было уже пять часов вечера.

Начхоз положил бумагу в стол.

— Теперь ступай к начальнику производственных цехов — пусть дает распоряжение столярному цеху изготовить черенки.

Пошла к начпроизводства, тот сделал большие глаза.

— Сколько? Тридцать? Так это ж делов на целый день, а у нас запарка.

— Что же делать?

— Иди к Шворину, пусть дает распоряжение.

Шворин обворожительно улыбнулся.

— Нам с вами за эти черенки, уважаемая Шинкарева, набьют по шее. Не выполним план — вспомнят нам такие черенки! И пойдет писать губерния.

— Так купите, — сказала она, — у нас есть фонды на молодежные мероприятия. Возьмите из этих фондов деньги и купите. Ведь так просто.

Он посмотрел на часы.

— Конец рабочего дня, машина ушла в гараж.

— Напишите отношение, я сама достану машину. Шворин снова начал морщиться. «Эта пава, оказывается, с характером». Снял трубку местного телефона.

— Второй склад… Степан? Шворин говорит. У нас стояки, пять на пять, остались? Понятно… К тебе сейчас зайдут, выпиши. — Трубка мягко легла на рычаг. — Ну вот, моя ненаглядная, вам повезло. Идите на склад, это в подвале. За рабочей курилкой дверка, не стукнитесь о притолоку, там темновато. И желаю творческих успехов.

Ксения спустилась по гулкой железной лестнице в склад. Степан, как Плюшкин, сидел на куче каких-то кожаных обрезков и сортировал их.

Он воззрился, сморщившись, на вошедшую, снял с носа очки и спросил тоном часового на проходной: