Борис Попов - Без четвертой стены

— Вы от Шворина?

— Да.

— А зачем вам штакетник понадобился? Садик огородить? — и засмеялся хриплым, ехидным смехом. — Репку-морковку сажать?

— Мне штакетник не нужен, мне нужны черенки для лопат.

Степан накинул очки на нос.

— Черенки? А Шворин звонил про штакетник. Опять что-то крутит. Какой же из стояков штакетник? Сколько же вам этих штакетин нужно?

— Мне нужно тридцать че-рен-ков, — сдержанно и веско сказала Ксюша.

— Строгать будете? Он ведь квадратный.

Шинкарева стояла в совершенной растерянности. Из-за ерунды она потратила без толку целый день. Завтра репетиция, ее сцена, тяжелая, потребует полной отдачи. Добро бы сделала дело, но так, проболтаться впустую…

Степан разглядывал Ксюшу поверх очков и ждал, что она скажет.

— Строгать я не умею, — сказала Ксюша.

— Да это я сразу понял. Но об нестроганые-то ручки попортите, занозите, пузырьки натрете.

— Позвоните Шворину и спросите. — Ксюша чувствовала, что терпение ее подходит к концу.

Медленно, словно проверяя, действительно ли к концу подходит Ксенино терпение, Степан немытым пальцем поводил по настольному стеклу, под которым лежал список служебных телефонов, нехотя подвинул к себе телефонный аппарат, снял трубку.

— Что ж, позвоним, — набрал номер. — Алло, Иван Сергеевич, это Степан… Тут вот барышня хорошая не возьмет в толк, что с этими стояками делать. Ей черенки надо… К столярам?.. Так ведь рабочий день кончился, все разошлись. А потом, я без бухгалтерии не выдам. Надо переприходовать и вашу визу.

Шинкарева слышала, как Шворин раскричался, указывая Степану на волокиту, и потом сказал что-то такое, отчего Степан вскипел.

— Вы, Иван Сергеевич, поосторожней, а то я вам фрамуги да сотню шифера припомню… Вот, вот!.. Вам дача, а мне недостача? Дамочку зазря гоняете, она неопытная, вы и слова не нашли, чтобы разъяснить… Не кричите на меня, а то я и сам крикну.

В трубке послышались короткие гудки. Степан снял очки, протер их о край драной пятнистой скатерти, снова надел на нос и буркнул:

— Нет у меня штакетника. А вы не впутывайтесь, а то попадете в историю. Принесите бумагу — тогда пожалуйста. Идите. Мне склад закрывать.

Прошел еще один день, наступила суббота, завтра ехать, а Ксюша, подняв на ноги и местком, и партком, и дирекцию, так ничего и не добилась. Все куда-то звонили, кого-то просили, внушали. Все соглашались, обещали, давали распоряжения, а несчастных черенков так и не заготовили. Ксюша ходила по знакомым, раздобыла пять лопат. С тем и уехали.

Ребята вытаскивали кусты картошки руками, шел дождь, грязь лепилась до колен, но настроение у всех было бодрое, пели песни, острили, хохотали. Дождь не в дождь, грязь не в грязь. В обед разожгли жаркий костер, сварили борщ, пекли картошку, кто-то широким жестом вытащил из портфеля связку сушеной таранки.

Вернулись в город поздно ночью усталые, чумазые, но довольные, надышавшиеся свежего воздуха, пахнущие костром.

И в этот раз, хотя глаза слипались, а от шершавой картофельной ботвы болели пальцы, Ксюша потянулась к тетрадке, раскрыла ее.

Милое детское увлечение! Полистала. Первые строчки признаний двенадцатилетней девочки, которые доверялись только дневнику. «Неуд» за контрольную работу. Ссора с подружкой. Слезы по залитому чернилами новому платьицу.

Ксюша взрослела. И в дневнике стали появляться записи душещипательные. Мама сказала: доченька, ты становишься девушкой. Ты красива, тебе скоро мальчики будут признаваться в любви. Будь разумной и осторожной. Мама, мама! Доченьке давно уже признаются в любви. И она тоже. Она всех любит, всех и все. Девочек, мальчиков, кошек и белых крыс, цветы и дождик. И почему в любви надо быть осторожной? Недавно, позавчера, ее поцеловал мальчик. Поцеловал и очень испугался, он думал, что Ксюша его ударит, и потому, спеша оправдаться, выпалил: «Можно мне тебя любить?» Ксюша разрешила. Мальчик еще раз поцеловал ее в щеку и осмелел: «А ты меня можешь полюбить?» Она ответила, что может, но с условием, если он станет круглым отличником. Он стал отличником. И Ксюша сказала ему: «Вот теперь я, кажется, тебя люблю». И они стали вместе ходить в кино, в дождик она бегала с ним босиком по лужам, и мальчик ласково и робко дотрагивался до Ксюшиной спины, а платье было насквозь мокрым.

Когда на фронте погиб отец и маме стало очень трудно, Ксюша устроилась санитаркой в одном из лазаретов. Утром — школа, из школы бежала ухаживать за ранеными, к ночи возвращалась домой, делила с мамой скудный паек, положенный ей по карточке «служащая», садилась за уроки. Ксюша Шинкарева была еще бойцом в отряде ПВО. И если вдруг воздушная тревога, стремглав бежала на пост.

Но никогда, как бы ни было плохо, Ксюша не ощущала того, что ощутила она сегодня. Впервые ей отказали в помощи и поддержке. Почему? Она раскрыла дневник на чистой странице и долго думала, как же назвать то, что она ощутила? Бюрократизм!

«14.9.53 года.

Какой же я комсорг, если не хватило пороху пробить пустяковое дело? Если черенки для лопат — целая проблема, то сколько же сил надо потратить, чтобы решить более серьезный вопрос? И почему такое безразличие? Почему у Шворина в глазах равнодушие? Почему начхоз похож на замоскворецкого купца, а кладовщик Степан во всех видит заведомых воров? Почему я вела себя как в чем то провинившаяся? И почему появилась эта уничижительная просительность в голосе? Каждый рассыпался передо мной бисером, а в конце — отказывал. Это что, такой стиль работы? И мне тоже надо стать бюрократкой? Разве я смогу теперь просто, по-деловому войти в кабинет Шворина? Надо надевать маску? Подлаживаться? Не буду».

Ксения считала, что в жизни слишком много хорошего, чтобы обращать внимание на плохое. Но что делать с досадными мелочами? Ведь от них, как от печки, можно угореть. Актеры опаздывают на репетиции. По распорядку театра опоздание — это нарушение дисциплины. Но администрация почему-то оставляет его безнаказанным. Мелочь?! А если она превратится в систему?

Вот теперь вспомнилось Ксюше и то знаменитое производственное собрание. У нее словно глаза открылись от сна. Пробудилась и увидела жизнь по-новому. Объявили день, час, повестку. В назначенный срок явилось руководство, а в зале никого еще не было. Звонками оповестили весь театр, председатель месткома Татьяна Леонидовна Могилевская сама обошла цехи, артистические уборные, бухгалтерию, буфет: «Товарищи, мы вас ждем!» Слышала вслед: «Воду в ступе толочь?» До кворума не дотянули, но собрание начали.

Она смотрела на сидящих за столом президиума.

Шворин приткнулся с краю на трехногой табуретке, и так это ему все скучно. Кажется, еще секунда — и он не выдержит, побежит, бросится к телефонам, начнет пушить и распекать… а ничего этого ему не нужно. Рядом в кресле директор Петр Степанович. Несвежий воротничок, мятые брюки. Он что-то записывает, делает пометки, поблескивая стеклами очков. Сиди, Ксения, спокойно. Сиди и слушай. И смотри. Шворин взял слово, подскочил к трибуне. Дежурная, но обворожительная улыбка, самоуверенность, голос твердый, поставленный, как у радиодиктора. Шворин сыплет цифрами, выкладками, сравнительными данными, количеством сэкономленных средств; дотация снижена, но общий, баланс стабилен. У него все стабильно, все «осмечено», везде знаки равенства, везде плюсы и приумножение. Театр, думалось Ксюше, приравнен к фабрике, музы спят летаргическим сном.