Борис Попов - Без четвертой стены

— И еще придет Олег Борисович.

— Я знаю, — ответил Валдаев, раскуривая трубку. По квартире распространился тончайший запах «Руна». — Он звонил мне сегодня ночью.

С той же осторожностью Могилевская спросила:

— Эта встреча не принесет ему некоторых… ну как бы сказать, излишних волнений? После болезни ему нужен длительный покой. А сегодня могут разгореться страсти — и не дай бог…

— Думаю, — остановил ее Валдаев, — думаю, что ему лучше быть среди нас, чем томиться в одиночестве. А страсти мы постараемся остудить.

Могилевской не терпелось сообщить еще какую-то новость, но она смятенно раздумывала: говорить или промолчать. Валдаев ей помог:

— Ваши глаза не умеют скрывать. Говорите, вам станет легче.

И она, будто подстегнутая, на одном дыхании выпалила:

— Критик Апанасов, помните, который разгромил наш спектакль «К светлому берегу», был членом комиссии, это он протащил идею о расформировании нашего театра. Его поддержал кто-то из управления и ссылался на письмо, пришедшее в комиссию от Стругацкого. Стругацкого вызывали… — Тут она на секунду остановилась, перевела дух и спросила: — Что делать?

Валдаев, не проявив волнения, дружески посоветовал:

— Вам как бывшему председателю месткома, мне как бывшему заведующему труппой надо сохранять бодрость духа и воспринимать такие вещи философски.

Точно в назначенный срок Виктор Иванович с гостеприимством радушного хозяина встречал пришедших актеров, помогал дамам раздеться, каждому находил добрые слова привета. Было в этой церемонии больше похожего на прием гостей по случаю какого-нибудь семейного торжества или революционного праздника, а не на весьма безрадостную сходку, где встанет один-единственный вопрос: как дальше жить.

Общество собиралось преимущественно солидное, возраста уже не молодого: Лежнев, Ермолина, Уфиркин, Могилевская. Молодежь почти отсутствовала. Пришли Шинкарева и Томский. Святая актерская непосредственность помогала и в трудную минуту находить отдушину, давала место и шутке и анекдоту, отводила от скучного делового тона, расправляла строгие морщины на лбах.

Супруга Валдаева, Элла Ивановна, хрупкая, с серьгами в ушах и густо напудренными щеками, поставила в столовой поднос с напитками. Виктор Иванович предложил сигареты.

— Располагайтесь, друзья, поудобней. И без церемоний. Кто хочет кофе? Может быть, голодны? Не стесняйтесь. Мы торопиться не будем, тем более что сегодня спектакля нет.

Лежнев шепнул Уфиркину:

— И завтра не будет. И послезавтра тоже.

— Ладно уж, — Уфиркин поводил пальцем перед носом Лежнева, — не лей яд на раны.

— Ирочка! — крикнул Валдаев. — Сыграй нам что-нибудь, гостям будет приятно.

— Хорошо, папа.

Из другой комнаты послышались звуки рояля.

— Учится? — спросил Лежнев.

— Вовсю. Целится в консерваторию.

Элла Ивановна крикнула из передней:

— Витя, к нам Олег Борисович с Ангелиной Потаповной, встречай.

Лежнев, добряк в душе, колючка снаружи, любитель поерничать, с ехидцей бросил реплику:

— Тсс, братцы! Явленье вещего Олега. Живой свидетель сожженья храма. — И стал покряхтывая выбираться из глубокого кресла, пошел встречать Красновидова. Из передней послышалось: — О, я вижу, пожар способствовал во многом к украшению…

— Не поминайте нам, уж мало ли кряхтят! — Это Красновидов подыграл Лежневу.

— Как самочувствие, о вещий?

— Отменное. Руки зудят, а приложить некуда.

— Тогда я от тебя подальше. Не приведи господь, приложишь.

Прошли в гостиную, поздоровались без рукопожатий. Валдаев предложил чете Красновидовых кресла, мимоходом спросил у Олега Борисовича:

— Решение комиссии знаешь?

— Что за вопрос? — Красновидов преувеличенно удивился. — У меня же Ли-ина — семейное информбюро.

— Как думаешь?

— Все правильно. Что посеешь, то и пожнешь. Строго, но справедливо.

— Тебя у нас что-то смущает?

— Нет, Виктор. Просто за время болезни несколько отвык от вас. Дай ухо…

Ангелина Потаповна насторожилась: на больничные темы было наложено табу. Валдаев дотронулся до плеча Красновидова:

— Потом, Олег, потом.

В передней зазвонил звонок. Шумно, громко, словно пьяный на тризну, явился Стругацкий.

Ксения Шинкарева, сидевшая за журнальным столиком, при появлении Стругацкого встала. Его она меньше всего желала здесь встретить. Стругацкий бесцеремонно кивнул в ее сторону:

— О! Молодежь представлена самым ярким цветком. Похвально.

Лежнев и тут не смог сдержаться. Балаганя, перефразировал реплику Фамусова:

— Семен Макарыч, запоздали, а мы вас ждали, ждали, ждали… Позволите начать?

Стругацкий, будто не понял намека, развел широко руками:

— По-моему, здесь без старшинства? Я думаю, слово за хозяином дома. — Налил в фужер вина, отпил глоток. — О, какой букет! Мадьяры — боги по части виноградных вин. М-м… Олег Борисович! Рад вас видеть. Как здоровье? Все прошло?

— Все прошло, — сказал Красновидов.

Он заметил, что излишней развязностью Стругацкий скрывал свое истинное состояние, но откуда это идет, догадаться не мог. О письме Стругацкого в комиссию даже всезнающая Лина ничего еще не слыхала. Поведение, как и само появление здесь, в доме Валдаева, с которым отношения у Стругацкого были всегда натянутыми, показались странными не одному Красновидову. Лежнев, скосив хитрый глаз на Стругацкого, подумал: «Уж не директор ли или главреж этого гения сюда подослали? Одна бражка».

— Что ж, — Валдаев уперся руками в стол, — как сказал городничий: я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Нас упразднили. Как будем жить? Лидия Николаевна, вам, могиканше, первое слово.

— Нет у меня слов.

Ермолина была одета в траур, только кольца да брошь, которые известны даже зрителям — она их почти никогда не снимала, — беспечно сверкали на ее руках и груди. Она за все время не проронила ни звука, заботясь только о том, чтобы не разрыдаться.

— Нет слов. Я каждый день как на кладбище хожу к нашему театру, смотрю на эти страшные обломки, на угли. До сих пор нахожу там знакомые мне вещи: то запонку, то подсвечник… Мою чернильницу из «Мачехи» нашла. Стою, роли вспоминаю, мысленно гримируюсь. Слезы меня точат, и, кроме горя, ничего нет на душе. Посижу вот с вами чуточку и пойду туда, — она вздохнула и опустила голову, — играть спектакль.

Достала платок и уткнулась в него. Могилевская заботливо наклонилась над ней, поднесла флакончик.

— Успокойтесь, голубушка, не надо так.

Взволнованная горестным видом Лидии Николаевны, она не сдержалась и дрожащим, срывающимся голосом исторгла:

— Товарищи, да что же это такое? А? Давайте, в конце концов, обратимся с письмом в ВЦСПС, в Театральное общество. Ходить надо, просить, доказывать. Под лежачий камень вода не побежит.