Борис Попов - Без четвертой стены

— Прежде, чем просить, — встал Лежнев, — надо, во-первых, знать, о чем просить, а во-вторых, не надо истерик.

Валдаеву стало ясно: страсти хочешь не хочешь, а разгорятся. «Совет в Филях» только начался, а уже слезы. И у мамонтов нервы сдают. Красновидов сидел на диво спокойный, чуть прищуренные глаза были сосредоточены и внимательны. Взглядывал он на Валдаева и, словно улавливая его мысли, еле заметно кивал головой: не волнуйся, мол, за меня, старик, все путем, и я в ажуре. И все же Валдаев чувствовал, как дорого ему давался этот «ажур».

Зато Ангелина Потаповна сидела крайне беспокойно. Глаза ее выражали энергичное желание что-то сказать. Валдаев и это заметил.

— Ангелина Потаповна, — спросил он, — не хотите ли поделиться своими мыслями?

— Нет, Виктор Иванович. — Она даже вздрогнула от неожиданности. — Нет, я не буду. Здесь Олег Борисович, он скажет лучше. — Она вопросительно посмотрела на мужа: — Ты будешь говорить?

— Не знаю. И не тревожь себя понапрасну, не опекай меня.

Красновидов сказал это резко, как он вообще умел говорить. В его голосе никогда не звучали половинчатые, неопределенные ноты. Валдаев знал это качество Красновидова-актера, но сейчас? Что-то его выбивает из колеи, неспроста Валдаев спросил у своего друга, не смущает ли его что-либо. Смущало! В гостях у Валдаева был Томский, первый муж Ангелины. Еще одна непредвиденность, подумал Валдаев. Томский сидел и потягивал со Стругацким мадьярское. Красавец с баками и руками эпикурейца. Дела давно минувших дней, но до сих пор общества с Томским Красновидов избегал. Почему, Валдаев этого не знал, но причина тому — не ревность: Красновидов горд, бескорыстен. И слишком суров к самому себе. Возможно, Томский ему несимпатичен как человек? Да нет, пожалуй, и не это, размышлял Валдаев, Томский просто-напросто ему безразличен, а безразличие для Красновидова — чувство острое, его достаточно, чтобы не идти на контакт с тем, к кому не лежит сердце. Валдаев украдкой разглядывал их и думал: они очень разные. Томский практичен, у него завидное умение приспособиться к любой обстановке. Но он не приспособленец, он мало заботится о выгоде, о накопительстве, он, в сущности, вечный бессребреник, все накопленное моментально транжирит на себя, на друзей, на первых попавшихся знакомых. Ни одной из этих черт не найти у Красновидова. И Томский ревнив. Он до сих пор ревнует Лину, и все об этом в театре знают. Кроме, может быть, одного Красновидова. Да-а, непредвиденность, подумал опять Валдаев.

Желая снять возникшую неловкость, он спросил Шинкареву:

— Ксюша, а не спеть ли нам что-нибудь? Иринка саккомпанирует.

Ксюше было не до песен. Предчувствовало ее сердце, что встреча эта не будет отличаться от тех, которые устраивались молодежью театра. Потрясение от пожара, весть о роспуске труппы не давали ребятам возможности взять себя в руки, встать на объективные позиции. Долгие часы стоял крик, споры доходили до перебранок. Потом, уставшие, приходили в себя, брались за ум и… вновь начинались разноголосица и базар.

Только Ксюшиного, только ее горя никто не замечал. Потому что она его не показывала, словно окна ее души были прикрыты ставенками. Воле и выдержке ее можно было поражаться. Каждому, кто попросит, бросалась помочь. Кто-то слег? Она туда. Кому-то собрать вещи, купить билет на поезд, помочь отвезти багаж на вокзал, она — без звука. Остаться с чьей-то заболевшей матерью на ночь, достать ей лекарства, вызвать врача, «скорую помощь» — и тут Ксюша. У нее своих забот хоть отбавляй. То горевала по театру. Когда его расформировали — горевала по людям. Все ей стали за три года друзьями, она привыкла к ним и жизни без них не знала.

И сейчас вот. Чем же помочь им, этим взрослым, умным, растерявшимся? Лежнев Егор Егорович — уж на что изобретателен и находчив. Всегда все у него с лету, с жару, но, будто давно готовые, рождаются такие неожиданные идеи, от которых, помнит она, студенты приходили, бывало, в изумление: рядом лежит, а вот поди догадайся. А сейчас вон упрятал худое свое сухонькое тело в глубокое кресло, одна голова торчит, поблескивая голым черепом, надулся и молчит.

Стругацкого она старалась не замечать и ничего от него не ждала.

Но Красновидов! Горячий, безудержный. Чего он-то выжидает? И Валдаев сник. Как тамада на поминках, а ведь тоже из тех, что за идеями далеко не ходят. Разве им сейчас до песен? Она, извинившись, отказалась.

И тут Лежнев, встрепенувшись, завозился в кресле. Чтобы собрать внимание, хлопнул в ладоши Три раза — его педагогический прием. На студентах проходит магически: хлопнет три раза — и тишина. И собранность.

— У меня к вам, друзья, вопрос, — заговорил он бодро. — Вроде шарады. Так вот… — Он сел на краешек кресла. — По военным законам, если не ошибаюсь, войсковая часть существует до тех пор, пока не погибнет знамя. Командир может быть заменен, но если знамя сохранено, часть остается в реестре вооруженных сил как действующая. Вопрос: мы потеряли знамя или нет? Я спрашиваю — потеряли или нет? Молчите? Не знаете?.. И я не знаю. Тогда еще один вопрос: если мы его потеряли, то что нужно, чтобы потерянное знамя вернуть? Не знаете?.. И я не знаю. То, что мы остались без места, — еще полбеды. Вопрос о театре мы должны решать с позиций государственных. Я задаю себе третий вопрос: аннулирование нашего театра — потеря ли оно для искусства? Или искусство может безболезненно пережить эту утрату?

Стругацкий сказал:

— На театре символ — не знамя, а мы с вами. Вот вам, Егор Егорович, по аналогии встречный пример. Если нефтяная скважина дает нефть, много нефти, а вышка сгорела. Что делать? Закрывают скважину? Нет, строят новую вышку.

Павел Савельевич Уфиркин покачал головой и горестно сказал:

— Знамена, вышки… Все это аллегории. Хотя прямо могу сказать, что мы сейчас скважина такая, которая нефти может дать не очень-то много. — Он неопределенно помахал перед собой руками, лицо налилось кровью. — Третий месяц заседаем! А ведь у нас семьи, дети… Сбережениями, видите ли, не продержишься… не велики они… — Павел Савельевич говорил, ни к кому не обращаясь, глядя в пол. Голос срывался и куда-то пропадал. — Обещало нас министерство трудоустроить? Обещало. Вот и надо устраиваться. А не табунить.

— Павел Савельевич, — остановил Уфиркина Валдаев, — мне хочется подсказать вам одну вещь. Мы собрались лишь только потому, что целый ряд актеров выразил желание не разлучаться и хоть малым составом сохранить то, что в нашем театре было ценно.

— А сколько мы еще будем воду в ступе толочь? — совсем раскипятился Уфиркин. — Толчем, толчем, а толку что? Артист — профессия стадная. И Уфиркин — какой бы он ни был Уфиркин — еще не театр, ему надлежит при труппе состоять.