Борис Попов - Без четвертой стены

Трибуну занял главреж. Изысканно одет. На пальце перстень с драгоценным камнем. Камень лучился и сверкал. И говорил главреж изысканно и тоже, как камень в перстне, сверкал и лучился.

Оказалось, что и в творческом цехе все было ладно и гладко, а отдельные упущения относятся не к недостаткам, а к сложной, не учитываемой никакими арифмометрами, специфике актерского труда. Как все оказалось просто и хорошо!

Главреж сел и промокнул губы платочком. Его распирало довольство собой, он расстегнул пиджак и откинулся на спинку стула, распластав по ней руки.

Могилевская объявила:

— Товарищи, в президиум поступают вопросы, мы ответим на них в конце. Может быть, кто-то хочет высказаться по поводу выступлений ораторов, внести предложения, коррективы? Какие будут замечания по вопросу труда и зарплаты, по перечню пьес на предстоящий сезон? Пожалуйста, товарищи!

Несколько человек вышли из зала.

— Подождите, товарищи, выходить, собрание не окончено.

Еще двое встали и вышли.

Петр Степанович с места бросил в зал реплику:

— Друзья мои, ваше молчание могут запротоколировать как полное согласие с деятельностью руководства на данном этапе. Так? Либо оно означает ваше безразличие к насущным вопросам? Призываю, друзья, правдиво, искренне высказаться.

И Шинкарева взяла слово, чтобы «искренне высказаться».

— Мне кажется, да и судя по сегодняшнему собранию, жизнеспособность наша чем-то нарушена. — Ксюша помолчала, в тишине услыхала, как кто-то сказал: «Ого!» — У меня на фронте погиб отец, — продолжала она, — однополчане прислали его обмундирование, в кармане гимнастерки лежала записка, он писал ее мне и маме перед смертью. — Голос ее дрогнул. Она поборола волнение. В зале напряженная тишина. — Простые слова, я их навеки запомнила: «За себя не страшно. Когда знаешь, за что — никогда не страшно. А я знаю. Не плачьте по мне, будьте сильными и веселыми. А ты, дочка, помни: жизнь трудна, только когда неправильно живешь». Нас сегодня закидали разными цифровыми данными; сверстан план, все вроде хорошо. А о главном, о людях, делающих театр, — ни звука. Разве так можно? В кулуарах слышим: в театре стало трудно жить. Значит, мы живем неправильно? Сегодня вечером спектакль. Актеры выйдут на сцену. Если они неправильно живут, что же они скажут зрителю?

Она посмотрела на главного режиссера, тот осуждающе покачал головой, но Шинкарева не смутилась и продолжала:

— О молодежи говорилось сегодня вскользь. Почему? Вопрос очень важный. Ведь от нее, от молодежи, зависит долгожитие театра. Мы планируем не дальше следующего сезона. А кому отвечать за будущее театра? Молодежи. Сейчас молодые актеры почти все на положении статистов. Это же приведет к профессиональному малокровию. Кто за это ответит? Как комсорг, ходатайствую перед руководством о пересмотре графика творческой загрузки молодежи.

Кто-то с места крикнул:

— Графика такого вообще нет.

Шинкарева подхватила реплику:

— Значит, надо его немедленно составить! Молодежи необходим особый присмотр. Зоркий, повседневный. Поэтому вношу предложение назначить нам режиссера-педагога, который будет следить за ростом молодых актеров в целом и за каждым в отдельности. Предлагаю создать в театре внеурочные занятия по танцу, голосу, художественному слову, а также организовать спортивные секции по фехтованию, сценической гимнастике и туризму. Это не роскошь, а профессиональная потребность.

Только потом Ксения Шинкарева поймет, что в театре существовала некая тактика, которой все под каким-то необъяснимым нажимом придерживались. Она зиждилась на ложной и зловредной деликатности, позволявшей говорить о делах театральных лишь тонким намеком, с обязательным прибавлением «может быть, целесообразно принять к сведению…». Тогда, выступая, Ксения Шинкарева никакой тактики не придерживалась и не знала, что значит в театре так, запросто, с размаху кинуть камень в пруд, где вода застоялась.

Ксения возвратилась на свое место.

И тут же, через секунду, над самым ухом услыхала:

— Шинкарева, против ветра не плюют. — Обернулась. Это шептал Стругацкий. — В театре делают спектакли, а не занимаются воспитанием чувств. — Ксения отвернулась, а Стругацкий все шипел: — Вы не знаете правил уличного движения, перешли дорогу на красный свет и этим подвергаете свою жизнь опасности.

Она закрыла уши руками.

Могилевская спросила, кто еще хочет высказаться.

Павел Савельевич Уфиркин, рыжеволосый, полный, с апоплексическим лицом, на котором так и написано: актер на роли добрых папаш, — поднял руку:

— Я хочу высказаться. Только позвольте с места. Не люблю я трибуны этой, спрячешься — и не видать. Я с места. Что могу сказать? Тронула меня Ксения, вот, Шинкарева. Почувствовали? Бьет она тревогу. Прислушаться надо, к самой тревоге прислушаться. А что народу мало? Не ходит народ на собрания. Раньше-то как бывало? Все дела бросают, а бегут. Переругаемся, чуть не поколотим друг друга, а воз с места столкнем. А теперь? Тревога, значит, есть. Где-то мы забурели. Как страусы, голову под крыло заложили и думаем, что неуязвимы. И про личности Шинкарева правильно подсказала. А мы прислушиваемся? Нет. — Он обратился прямо к Шинкаревой: — Оглохли мы, Ксюша, милая. Ты знаешь, что главное в театре? Роль. За нею актер пойдет хоть на край света. Нужду, голод, обиды, даже унижение — все стерпит, но будет за нею идти. Роль — хлеб, жизнь, все тут. Если тебя, милая, не покормить день, два, три? Проголодаешься? А если месяц? Богу душу отдашь. Видишь, какая штука? А актера не кормят порой годами. Так это ведь смерть, это убийство? Актер, видишь ли, как ребенок, он сам не возьмет, ему дать надо. А дает кто? Кто наши папы-мамы? Вон они, в президиуме сидят, сидят и удивляются, что это Уфиркин несет, склероз, что ли, его замучил. Нет, не склероз, а обида. Вот почему к вам народ на собрания не ходит, не тем кормите. И сидят-то они все, — обратился он к зрительному залу, — заметили? Отдельно. Это что, случайность или задумано так? Они наверху, а мы внизу. А нет чтобы спуститься вот к нам, сесть рядышком, снять с себя все ранги: а ну-ка, ребята, давайте подумаем, как делу помочь, как сдвинуть камень с дороги, подсобите. И подсобим, и сдвинем. Во-от как надо бы. Раздельщина в театре, упаси бог, как делу вредит. Я на днях роль-то с ходу сыграл?! Ночь на заучивание текста, а там страниц пятнадцать! Утром поводили по сцене, партнеры, спасибо им, кое-что подсказали. Чужой паричок на плешку накинули, и — душа в пятки — пошел играть. И говорят, вполне… Да и театр, можно сказать, я выручил. Так можно было бы зайти к старику в уборную, поздравить, похлопать по плечу, спасибо, мол, премируем какой-нибудь десяточкой или выходным днем. Нет, так и прошло. А след на душе остался. Так что о личности, об актерах, Шинкарева, считаю, правильно… намекнула. Дорогу актеру! Дирекция приходит и уходит, актеры остаются. Их, директоров, эвон сколько за мою жизнь перебывало, а Уфиркин бессменно сидит — трудится. И ждет, когда же наконец поймут, что без актера в театре ни тпру ни ну. Посмотрю вот, посмотрю — и, ей-богу, никогда по ведомствам не ходил, а тут надену все регалии да отправлюсь. И выложу как на духу. Прямо говорю, чтоб потом на Уфиркина не обижались.