Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Поддал Ваня пару. Жара. Ад кромешный. Лежим с Лубенцовым на полу чуть живые. А Ермаков — любитель, веником себя нахлестывает, прямо-таки истязает себя.

«Все грехи, — говорит, — смыл. А вот один грех нам кровью смывать придется. Россию отдаем».

Намылились мы кое-как с Лубенцовым. А воды нет. Вода в сенцах, в предбаннике. Вышел Лубенцов и через минуту — назад.

«Немцы», — говорит.

«С угара тебе показалось, — кричит Ермаков. — А ну, Ваня, дай еще напоследок!»

«Немцы, — говорит Лубенцов, — сам видел».

Вышел Ваня — и назад с одежонкой.

«Товарищ комбат, — говорит, — одеваться некогда. На самом деле, немцы».

Выскочили мы из бани. А немцы прямо на нас идут. Наша с Лубенцовым одежонка на кустах развешана. Далековато… Так и побежали.

Лубенцов — за мной. Впереди комбат с Ваней.

«Товарищ комбат, разрешите обогнать вас».

Никогда так я не смеялся. Слышу, и немцы хохочут, кричат что-то. Оглянулся. А Лубенцов от смеха едва бежит.

«Жаль, — говорит Ермаков, — не засекли время. Интересно, за сколько мы эту дистанцию пройдем?»

«Товарищ комбат, — говорит Ваня, — обхожу вас на побитие мирового рекорда».

Только его и видели. Обогнал и я комбата. Слышу, и он засмеялся.

«Товарищи, — говорит Ермаков, — не прыгайте вы так ради бога через кусты, а то все свое мужское хозяйство на каком-нибудь суку оставите».

«Вот это самое и я хотел сказать», — слышу голос Лубенцова.

Вадим Петрович и Вера Петровна улыбнулись.

«Веселый, хороший человек. Как могли бы жить! — подумала она. — И все в одном».

— Некоторое время по лесу еще бежали, — продолжал Калужин. — Остановились. Лубенцова нет. Жив ли? Выстрелов вроде не было слышно.

«Он, — говорит Ваня, — видно, от смеха умер».

Глядим, идет. За кусты хватается и хохочет.

«Ну, с легким паром всех», — комбат говорит.

Быстро они с Ваней оделись, а мы с Лубенцовым — голые.

Комбат и Ваня будто и не замечают — и не такое, мол, бывает: подумаешь, голые из бани выскочили. Один — в одну сторону глядит, комбат — в другую.

«Печет», — комбат говорит.

«Да. К грозе, видать, парит».

«Лучше на пар и не намекай», — говорит Ермаков.

«Не пар — крышка бы нам была, — говорит Ваня. — А то из нас после той баньки пар минуты две выходил. Бежим, а из нас пар. Так и исчезли, растворились вроде призраков».

«Твой пар от тебя отдельно был, — комбат говорит, — так ты бежал. Даже тень твоя от тебя отставала, я заметил».

А ночью послал нас комбат в деревню за штанами.

«Как-то, — говорит, — не совсем удобно. Понимаете, о чем я говорю? Это в Африке вполне допустимо, а у нас текстильная промышленность развита. Хоть трусы какие-нибудь достаньте».

Вот и пошли мы в деревню.

— Люблю солдатский юморок, — перебил Вадим Петрович и засмеялся. — Представляю, как бы этот рассказ звучал в мужской компании!

— Что же дальше было? — спросила Вера Петровна. И так серьезно спросила, что Калужин замолчал, разглядывая ее в зеркальце.

— Вышли мы из леса — поле перед нами, — продолжал Калужин. — Роса, и среди росы что-то черное, пятнами. Подошли ближе. Убитые. Наши солдатики… Вот тут и нашли мы себе одежду.

В этой одежде возвратились к комбату. А потом его, Ермакова, мы с Лубенцовым через рожь несли…

Рассказал Калужин, и грустно вдруг стало: что он наделал!

— Лубенцов… Лубенцов, — проговорил Калужин. — Смешинка у русского человека в крови. Всякое бывало, а ведь хохочем… Но есть и другое. Вот сейчас вспомнил… Уже наступали мы. Зашли в какую-то деревню. Все по избам — и спать. Раскрываю глаза. Свет в избе. Лампа на столе горит, а у лампы — Лубенцов с книгой. Напротив у стены девчушка стоит и глаз с Лубенцова не сводит. Читает, задумался он. А она глядит и сама задумалась, но радостно как-то от света человеческого, что вот и на войне, в хаосе этом, не гаснет.

Вспомнил про эту девчушку Калужин и вдруг подумал:

«Не Лина ли то была? Лина… Она… Она!.. Не может быть! Надо бы спросить у Лубенцова».

Но как же она могла забыть видение красоты человеческой там, у лампы с трепетным огоньком, среди урагана войны?

Лубенцов и Ирина ехали в электричке.

Поздно было, двенадцатый час. Но в вагоне еще полно народу: суббота. За город ехали туристы с рюкзаками, с палатками, с разборными лодками, с магнитофонами и гитарами, ребята и девушки в ярких косынках и без косынок, с высокими модными прическами.

Ирина и Лубенцов сидели у самой двери, так что весь вагон был виден до другой раскрытой двери. В тамбуре курили, там что-то пьяное, темное бродило. Это темное и пьяное сопровождает все вечерние поезда.

В вагоне пели, каждая компания — свое. Песни известных композиторов на слова неизвестных поэтов. И пелось с пристуками по скамейкам, гитарам и чемоданам. В каждой компании непременно всезнающий запевала. И когда одна компания замолкала, начинала другая с вдохновенным желанием удивить всех. Тогда было только желание превосходства, но песни не было.

— Вам нравятся их песни? — спросила Лубенцова Ирина. На нее поглядывали молодые люди, и один вертлявый, с черными усиками, старался петь для нее.

— Мне нравится, когда весело, — ответил Лубенцов. — Весело, хорошо и интересно.

— Это интересно? — удивилась Ирина.

— Для меня что-то новое.

— А я не люблю. Нет тут ничего нового, что-то жалкое, шутовское… Вы поглядите, как он поет. — Она показала глазами на молодого человека с усиками, и тот, заметив ее взгляд, сильней забренчал на гитаре, как-то изогнулся, затряс плечами.

— Студент, аспирант, а может, и кандидат. Представляете, — сказала Ирина, — какой шут… Нет, даже не шут, нет: что-то в нем наглое… Я еду с вами, а он пялится на меня.

Молодой человек с усиками, наигрывая, пошел между скамеек к Ирине.

Лубенцов и сам увидел: наглое презрение к нему, к Лубенцову, будто и не человек он.

— Зачем вы сюда пожаловали? — сказала молодому человеку с усиками Ирина, когда он остановился перед ней.

— Вы мне понравились.

— А вы мне — нет. К тому же я не одна.

— Но он же «предок».

— А вы подонок, — ответила она.

Лубенцов встал.

— Так нельзя, — сказал он молодому человеку с усиками. — Надо уважать себя и других.

— Простите, за что вас уважать? Я вас не знаю.

— Не знаете, а так говорите, — сказал Лубенцов. — Даже удивлен, что так можно.

— А что можно? — оскалился он.

— Идите, не надо так, — хотел как-то уладить Лубенцов.

— Но она еще не все мне сказала.

— Отойдите, — сказала ему Ирина. — Может, вам и совестно просто отойти. Но будет умнее, чем так стоять пнем. Не мешайте нам!

— Мы еще потолкуем, — погрозил он и Лубенцову.

Подошел дружок в клетчатой рубашке, в спортивных брюках, блондин, с яркими, будто накрашенными губами. На мгновенье он сделал боксерскую стойку и решил тут перед девушками и товарищами удивить всех своим искусством.