Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Тело его легко и привычно дрогнуло для удара. Но ударить не решился. Он увидел глаза Лубенцова: это был лубенцовский взгляд из войны, нечеловечески бесстрашный в своем ожесточении. И парень понял, что за удар тут не будет пощады, и с усилием усмехнулся — отошел.

— Пойдемте отсюда, — Ирина взяла за руку Лубенцова. — Я прошу вас!

На платформе — пустынно. Они прошли вперед, и, когда вагон, из которого только что вышли они, нагнал их, Лубенцов остановился. Из окон глазели на него и Ирину. По лицу его проносился свет, от которого загорался над лбом седой огонь, и это видела Ирина, и глаза его с неостывшим еще нечеловеческим бесстрашным ожесточением.

Скрылся в темноте последний вагон.

Лубенцов взял Ирину под руку, и они пошли назад по платформе. Надо было ждать другой поезд.

— Могло плохо кончиться. Но я рада, что таким увидела вас… Этого у них нет — бесстрашия и красоты. И еще такой понятной красоты, за которой и стоит бесстрашие.

Лубенцов не ожидал, что так скажет она.

— Забыть прекрасное — все равно что забыть, что ты человек, — продолжала Ирина. — И когда все-таки забывают, появляются вот такие наглецы, как тот, в вагоне. Я их хорошо знаю. Это, в сущности, бывшие мои знакомцы, не совсем такие, но очень похожие. За это я и ненавижу подпольных поэтов и композиторов с их песенками. Старье! Новое — всегда в откровении. Надо быть бесстрашным и любить людей, чтоб доверить им свое откровение. Я читала где-то, что дуб растет в высоком окне света среди других деревьев. Так он прорывается к солнцу. По-моему, все живое стремится к такому солнечному окну… Светлое в человеке — вот мое солнечное окно.

Остановились у края платформы. Дальше начиналось поле: трава в матовых полосах росы обдавала холодом.

Ирина достала из сумки свернутый плащ. Надела его, повязалась пояском и неожиданно стала другой Ириной, стройной и строгой, но тепло, с пронзившей Лубенцова радостью улыбнулись ее глаза.

— Вот чуть-чуть и прибавилось на земле счастья, — сказал он.

— А что надо для счастья?

— Так бывает. Самое несчастное крикнет и остановит для счастья.

— А о н а не остановилась? — спросила Ирина о жене Лубенцова.

— Нет.

— Можно простить это? — спросила потому, что хотела знать, что он скажет.

— Человек вдруг нашел счастье. За что же ее винить? По-разумному надо радоваться, что человек счастлив. Но мы говорим о вине и прощении.

— И все-таки горько, обидно: ведь обман!

— Наоборот, самая чистая правда. Правда, что любви-то и не было. А обман в том, что ты не знал. Это и мучает.

— Интересно! Никогда ни с кем так не говорила. Интересно, что жизнь — искусство жить, в котором свои бездарности и таланты, штампы и шедевры прожитой жизни. Но как и в искусстве, шедевр не для всех, он порой и невидим, просто не знаем, что он есть. У меня были свои наброски, а сейчас я стою, как перед чистым холстом. Что будет? Хочу, чтоб было прекрасное.

— Надо так жить, чтоб оно было.

— Заслонит кто-нибудь твое «солнечное окно», даже самый хороший человек не заметит, что заслонил, открывая свет в окне другому. И так ведь бывает.

Ирина посмотрела на пути. Шел поезд. Приближались огни, как грозные вестники, все ближе и ближе, ярче и страшнее, с нестерпимым светом, который ослепил во тьме…

Лубенцов заслонил Ирину от ветра.

— Господи, как все удивительно! — засмеялась она.

Калужин, Вера Петровна и Вадим Петрович ждали на станции Лубенцова с Ириной. Прибыл поезд.

Сошло много туристов и дачников. Дачники быстро скрылись на знакомых в ночи тропках и дорожках. Туристы долго обсуждали на платформе, куда идти. В одной из компаний даже заспорили: одни хотели идти к озеру, другие — к реке. Компания разошлась. Потом кто-то побежал договариваться. Сошлись и опять заспорили с ожесточением, обвиняя друг друга в эгоизме.

Платформа опустела.

Лубенцова и Ирины не было.

— Видимо, опоздали на этот поезд, — предположил Калужин.

— Вы идите, а я дождусь их, — сказала Вера Петровна.

— Все равно надо ждать. Сейчас узнаю, когда следующий поезд, — сказал Калужин и пошел в конец платформы.

Вера Петровна и Вадим Петрович прошлись.

— Ты огорчен? — спросила брата Вера Петровна.

— Огорчен, что приходится ждать… А он ей чем-то понравился.

— Заревновал? — обрадовалась Вера Петровна. — Тогда Ирина добилась своего.

— Признаться, меня начинает томить это чувство.

— Он не мог ей понравиться. Всего лишь ее чуткость к его несчастью. Он человек без будущего. Я люблю мужа, потому что он всегда с будущим: ждешь, будет что-то новое завтра, через год, новое, радостное. Ты с будущим, и это заманчиво.

Вадим Петрович усмехнулся.

— Ты еще веришь в мое будущее?

— С Ириной — да! Ее нельзя не любить, и ты для такой любви сделаешь все. Я уверена. Только она. Другие женщины растреплют тебя. А она пойдет до конца. Верю, она будет прекрасной женой.

— Что ждет нашего нового знакомого?

— Беспокоишься за него? Ты добр.

— Так я спасаюсь от глупости, — отшутился он.

— Это и есть глупость — ни в грош не ценить себя!

— Да в том-то и дело, что Лубенцов без ярлыка той самой затверженной на толкучке ценности… Он входит в дом, и говорит о вознесении человека, и дает свет моей картине… Он входит в дом, и ты спокойна. Я вижу, как ты спокойна сейчас. Он входит в дом, и твой муж ждет его. Он ждет его, чтоб что-то решить. И это спокойствие исходит от человека с его несчастьем!

— Вот и хороший он, а только жена от него в метель бросилась, — заметила Вера Петровна.

— А знала ли она, что хороший?

— Понимала, наверное. Во всяком случае, что лучше и что хуже, разбиралась. Мне жаль его.

— Жалей только себя. Жалость к себе никого не унижает и не требует благодарности. Ты была строгой и доброй. Ты осталась такой же. Но ты чуть-чуть потеряла из своей гордости. Потому, что ты слишком любишь будущее своего мужа. За что же себя-то так обесценила?

— Жизнь, может быть, просто чуть смягчила мою гордость. Зачем обнажать печали? Они случаются в каждой семье. Девушка должна быть гордой. Но женщина должна быть мягче и терпеливее.

Сзади неслышно подошел Калужин.

— Следующий поезд через час, — сказал он и пошел к машине.

— Пошли и мы, — сказала Вера Петровна, чтоб муж не думал, что у нее с братом какие-то секреты.

Машина стояла неподалеку от платформы, у обочины шоссе, пронзавшего сосновый лес.

У Веры Петровны и Калужина давно уж не было покоя, они устали. Хотели сейчас покоя, и нужна была нежность мужа — первый шаг к желанному покою.

Вадим Петрович вышел из машины: хотел посмотреть, что это белеет там, у кромки шоссе.

— Прости меня, — сказал Калужин жене.

— Хорошо.

— Все уладится.

Вернулся Вадим Петрович с цветком. Это был тысячелистник с резким горьким запахом листьев на почти сухом стебле, увенчанном соцветием из мелких, чуть разрозненных крупиц.