Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Где ж вы откопали такого? — спросил Федор.

— В пекарне работал. Негодный и там был. Вот оттуда его к нам и спихнули. И куда? К хлебу. На воду бы посадить того, кто спихнул его, так знал бы, что такое колхозный хлеб, а то нет понятия, потому как иные не от труда растут, а вроде бы уж мода такая: чуть показал себя — давай поднимать его в начальство непременно. Ему еще на деле только ум свой растить, а он уж указывает. Сколько ребят наших так потерялось. Говорили. Да разве старых людей слушают? Сами всё. А старый человек, он, глядя на дерево, еще и корни видит.

— Вы кем в колхозе-то работаете?

— Я не в колхозе. Я лесник.

— Чего ж тогда жалуетесь, что спихнули вам кого-то, если сами колхоз без глаза оставили?

— Авдотья, слышишь, виноватого нашли, — обратился Кочмарев к жене.

— А поделом, не мели.

Федор отложил ложку.

— Спасибо. Как у матери поел.

— На здоровье.

…Глаша поила коня. По лицу ее мелькал холодный блеск от воды. Рядом Марийка. Разглядывает кусок белого шелка: в сельпо на платок себе купила.

— Федя, посмотри, идет мне? — спросила, когда Федор подошел к девушкам.

Марийка накинула шелк на спутавшиеся черные волосы, стянула концы у подбородка. Улыбнулась, лукаво кося глазами.

— Идет, — сказал Федор, любуясь.

— Очень даже идет, — добавила Глаша.

Понесла ведро в избу.

Кочмарев стоял у окна. Глаша поставила ведро на лавку.

— Крутой, малый-то ваш. За хлеб-соль не пощадил, — сказал Кочмарев хмуро.

И снова заскрипели полозья. Теперь звонче: к вечеру подмораживало. Отволгшее сено заиндевелось, и тем свежее были запахи, из которых выделялся неутешной грустью один — запах полыни.

Сразу за Одинцами — яр. Секут вьюги его закаменевшее лбище, а с весны калит солнце. Ручьи промыли расщелины, в них лопушится мать-и-мачеха, цепляются шиповники, да ютятся недоступные гнезда. На пороге лета, когда долго не гаснут звезды, а ночи свежи и прозрачны, когда по краю неба мигает сумрачно свет, тут булькают, щелкают и свистят соловьи. Внизу, у самого берега, на пойме, — чащина ольшаников, перевитых хмелем. С этого яра видны дальние деревни, леса и дороги, по которым ночами кружат и мелькают огни машин. Угра под яром не замерзает. Зияет прорвой.

Конь Федора, пугаясь обрыва, заломался в оглоблях.

— Видать, сена ты только не боишься! — крикнул Федор на коня и, стегнув его, обернулся к девчатам, поправляя сбившуюся шапку. — Осторожнее!

Пронеслись сани Марийки.

Зажмурившись, она взвизгнула.

Обвалившийся ком снега полетел вниз. Ударился там в олешники, и сразу же всполошились, скрипло закричали галки.

Федор смотрел теперь на Глашу: как-то минет она обрыв?

— Вот дурачок, испугался! — сказала Глаша ласково коню. — Ну!

И сани тронулись.

«С выдержкой девка», — подумал Федор.

Сердце Глаши замлело. Было страшно и радостно мчаться высоко над рекой. Что-то похожее было когда-то пережито… Что?.. В памяти вдруг сверкнула тихая на рассвете река… Клади… Глаша бежит к ним по стежке. Холодно от росы босым ногам. С травы брызжет на колени. Туман. Доносятся протяжные вздохи из-за реки; где-то часто и жестко зашипит по железу, кто-то крикнет: там, за рекой, косят. Глаша взбежала на клади. На середине стоит с удочкой Федор — не сразу и узнала его: гимнастерка расстегнута на груди. Из воды, гладкой, как стекло, торчит перо поплавка.

— Проходи, — сказал и глянул на нее серыми, блестевшими от азарта глазами.

Клади узкие — в два бревна. Как тут разойтись? Федор прижался к перильцу — березовой жерди. Глаша боком пошла по самому краю, чуть не оступилась. Федор схватил ее. Руки у него горячие, крепкие. Вышла на берег, под нависшие кусты. Сумрачно тут, пахнет землей и мокрыми листьями ивы.

Встреча эта случилась прошлым летом, когда Федор приезжал на побывку.

И вот снова он.

«Не судьба. Да я и не в обиде. К чему?» — думала Глаша. Глаза у нее цвета голубеющей ржи, а волосы из-под платка выбились, свились спелыми колосьями, в страде первая, а вот на людях рядом с Марийкой и не садилась, чтоб не равняться с шалой ее красотою. Позапрошлым летом Марийка еще была невидная. И вдруг, как яблоня в одну ночь зацвела, — вышла к ребятам. Разве не радостно с такой? Она и воду-то пьет, лукаво заглядывая в ковш!

Семечки у Марийки кончились. Скучно так сидеть. Федор поправил шапку, сбитую вдруг ударом снежка, и слез с саней. Кто кинул? Марийка глядит в поле, словно запечалилась. Глаша смеется. На нее и подумал Федор. Обождал, пока подъедут ее сани. Тут бы Глаше и позадориться, побегать с парнем, погреться. Но как-то не получилось: будто скованная, сидела.

Федор слепил снежок и кинул его в Марийку. Та только и ждала этого. Спрыгнула с саней. В Федора запустила. Он — в нее. И пошло! Бегали друг за другом. Падали, увязая в снегу. Шапка у Федора слетела. Угодила Федору в бровь. Сошлись вплотную. Лепить снежки тут уж некогда. Сыпали друг в друга снегом из пригоршней. Снег таял на лице, на ресницах, отчего еще пуще блестели глаза.

Марийка едва держалась на ногах от усталости. Федор заметил это и поднял руки — будто сдался.

— Глаша, Глаша, победила! — ликуя, закричала Марийка.

Выбрались к дороге, раскрасневшиеся, веселые и усталые. Марийка обломила с ветки сосульку, стала ее грызть.

— Брось! Лучше чаю дам, — сказал Федор.

Вытащил из сена рюкзак, достал термос. Марийка отпила несколько глотков. Чай был густой, горячий.

— Так бы и выпила весь.

Федор понес термос Глаше.

— Что скучная такая? — спросил.

— Нисколько, — ответила она так, будто удивилась.

Далеко, над кромкой земли, сумерки высеяли ясные звезды.

Приехали в Благодатное вечером — районный городок, от которого пути до станции — еще двадцать верст.

Горели огни на взгорье. После лесов они так и манили к теплу, хранимому доброй русской печью.

Кони, почуяв постой, пошли быстрее. Из ноздрей валил пар. Гривы и бока были в инее.

На площади, где на столбе краснел фонарь, раскачиваемый ветром, — чайная и коновязь с горожбой. Тут и остановились. Федор затопотал отсыревшими и промерзшими валенками, потер ухо.

Кинув своему коню охапку сена, Марийка сказала:

— Гармошка в клубе. Пошли!

Глаше не до гармошки: озябла.

— Идите. Я в чайной обожду.

— Сейчас решим, — отпуская чересседельник, проговорил Федор.

Но только для Марийки продолжала звенеть неслышная отсюда гармонь. И не удержать было девку, пока Федор возился с упряжью, ушла.

Ее полушалок неясно белел, мелькал в темноте, потом вдруг вспыхнул под фонарем и пропал.

«Кроме зайцев, пока еще ни за кем не гонялся», — подумал Федор с обидой.

Глаша, притихнув, наблюдала за ним, стоя на темном крыльце, у двери, за которой чуть слышно было радио.