Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Приехали на станцию за полночь. Зашли в сторожку подле лабаза и завалились спать — кому где досталось.

В сторожке тепло, тихо. Воздух сух, пахнет нагретой глиной и дегтем. Слышно, как за стеной похрустывают кони. Их распрягли, привязали поводами к саням, в которых вдоволь сена.

Марийка забралась на стол, поворочалась, шепотом позвала Глашу. Та не ответила. Марийка громче:

— Глаша…

— Чего тебе?

— Разбуди меня, когда поезд пойдет.

Федор лежал на дровах, по-солдатски завернувшись в шинель. Было уютно и от тепла, и от чуть слышного дыхания девчат, и от шороха остывающих в печурке углей.

«Намучаешься — и малым доволен. А от безделья и в пуховой постели не заснешь», — подумал он.

Федора разбудил шум: Марийка бегала глядеть на поезд. Вернулась.

— Кони стоят? — спросила Глаша.

— Не посмотрела. — И опять улеглась на стол. — Глаша, а красиво как! Мимо меня скорый пронесся. Я после рельсы потрогала — теплые, и стук в них, ну точно жилка какая бьется.

Ноги Федора окатило вдруг холодом.

«Дверь не закрыла», — понял он.

Вздохнув, поднялась Глаша, посмотрела с порога на коней и осторожно, но плотно прихлопнула дверь.

Федор долго не мог уснуть. Слышал, как прокричали петухи. Закурил. Прошла мимо машина с включенными фарами — в сторожке, как от молнии, все сверкнуло.

На минуту забылся, раскрыл глаза, стиснув кулаки, хотел потянуться, радуясь брезжущему свету, но заметил вдруг Глашу — и притих. Она сидела возле оконца. Нагнувшись, зашивала карман в его тулупе, тот самый карман, в котором вчера еще Федор сжимал быстрые Марийкины пальцы. Светало. Глашин профиль четко вырисовывался на стекле, чуть розовеющем от зари. Но вот подкрасились губы, потом зачернели брови, и разом блеск зари будто врасплох застигнул ее глаза и замершую у груди руку с иглой.

Быстро откусив нитку, Глаша поднялась. Повесила тулуп и вышла из сторожки, набросив на голову рванувшийся от ветра платок.

Пора было вставать. Но Федор долго еще глядел на дверь, за которой скрылась Глаша.

Марийка спала. Федор разбудил ее. Пока сам одевался, она опять заснула.

Он тронул ее за плечо.

— Отстань, Федя. Спать хочу.

— Эх ты, летала, летала и села, когда все поднялись! — произнес он с укоризной.

Когда Федор и Глаша нагрузили сани мешками с мукой, наработались так, что ломило в спине и руках, Марийка проснулась. Глянула в окно. Подле саней Глаша варежкой отряхивала муку с Федоровой шинели. Потом он взял вязенку и зашлепал ею по Глашиному полушубку. Все затрепетало — золотистые Глашины волосы и откинутый на плечи платок.

Пока Марийка надевала сырые чесанки и искала варежку, Федор с Глашей из конторы позвонили в колхоз и, взяв ведро, ушли на станцию за кипятком.

Марийка выбежала, а они уж были далеко на дороге. Между ними посверкивало на солнце ведро, за дужку которого держались они.

1959 г.

Во сне Саньке почудилось, будто бы в окно камнем бросили. Вскочил Санька. Не разобрался, сон это или явь.

— Мамань! — закричал.

Мать за дверью, в прирубе была. Вбежала в горницу.

— Что ты, сынок?

Санька пригляделся. В прирубе светло от лампы. За столом, как на сцене, сидит Терентьевна — соседка. Стыдно стало Саньке.

— Пить хочу, — сказал он.

— Пить, а на всю деревню кукарекнул, — засмеялась Терентьевна.

Принесла мать ковш воды снеговой. Пресная вода, дымком припахивает. Попил Санька для виду и под одеяло залез. Мать сверху еще полушубком укрыла. Вздохнув, постояла чуть и ушла.

«Опять отца нет», — подумал Санька.

Темно в горнице. Окно будто пустое, и видно сквозь, как курится снег во дворе. Кругом бело, чисто. Лишь верба чернеет среди сугробов. Говорят, из кола выросла. Дед Санькин когда-то вбил его в землю для привязи. Пососал кол влаги живой да и оживел. Вон теперь какое дерево стоит! Летом, на заре, не подходи: на листьях роса, и только дунет ветер, как из тучи прольет — рубаху до нитки вымочит. А сейчас иней с вербы сыплется, холодный, искристый.

Минувшей весной Санька пучок прутьев нарезал с этой вербы. В кадушку с водой их поставил. А когда корешки растопорщились и почки лопнули, взял Санька лопату, пошел по дворам те прутики сажать.

Шутить над Санькой шутили, но не запрещали природу преобразовывать. От чужих собак вот только доставалось. Два пакета сахару перевел — каждую уламывал.

Мать после хватилась. Полезла в ларь взять там что-то и говорит:

— Отец, а сахар где?

— Не знаю. Мыши, может, погрызли?

— Вот, проклятые, до чего избаловались! Крупа лежит — не тронули. Да смотри, как культурно: сами и пакеты открыли, — сказала и на Саньку покосилась.

Не один Санька, а и прославленные генералы и академики, те тоже когда-то не ждали, пока мать веревку или ремень найдет. В одно мгновение был он за дверью. На изгородь вскочил. Вот тут и случилась потеха. Под изгородью, пригревшись на солнышке, сладко похрюкивал соседский боров. Санька прямо с изгороди прыгнул впопыхах на того борова, раздался визг. Боров подскочил на месте раз-другой — соображал что-то — и вдруг, отбрыкивая, через грядки, кинулся с такой скоростью, что и пуле бы за ним не угнаться. Разглядел какую-то, одному ему видную, щель в плетне, вонзился в нее, выломал три кола — и застрял.

Санька побыл немного в кузнице. Помог деду Даниле мехи покачать. А тот, пока разжигался уголь в горне, вышел покурить на свежий воздух. Сунул руку в кисет и замер. Что такое в степи? Стоит плетень среди полыни. На плетне горлач, чья-то рубаха сушится. Подлетела сорока, хотела сесть на кол, но плетень вдруг двинулся — сам пошел, покачиваясь.

Дед Данила только к науке доверие имел, книги всякие почитывал про моря, про звезды, про то, как Земля и другие планеты из пыли произошли. А про такое — нет, не читал.

Заметили плетень и женщины с фермы. Прибежали к кузнице.

Дед Данила, недолго думая, объяснил, что это явление такое природы — мираж.

— От знойкого воздуха бывает. Леса иной раз кажутся, реки. А пройдешь сквозь — нет ничего. Одна видимость и этот плетень. Погодите — таять скоро начнет.

Пока дед Данила рассказывал, Санька до плетня сбегал и назад вернулся.

— Дедушка Данила, это боров ваш там, в плетне-то, снес его.

После этого случая Санькин отец дня два ни обедать, ни ужинать не мог: смех находил на него. Только сядет, поглядит на Саньку — и тотчас из-за стола. Ходит по дому и хохочет.

— Ты бы уж не смешил его, сынок, — попросила мать. — А то еще подавится. Как без отца жить будем?

Мать положила тетрадь на подоконник. Придвинула табуретку и села что-то записывать. Санька знает: ягнятки сегодня на ферме родились — шесть штук. Вот мать и пишет про них.

— Папань, а ты, знаешь, о чем думай, чтоб не смеяться?