Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Скучаешь? — вернувшись, сказала Нинка и стала резать, раскладывать закуску.

Слюнки сглотнул Кирилл: целый день не ел. А тут и колбаса с чесноком, и баранинка, и огурцы, и бутылочка, обмерзшая инеем.

— Спички-то дашь?

Нинка положила на стол коробок.

— Что, ты, гляжу, все одна живешь?

— Эх, Кирилл, сказать чудно! За доброту свою и страдаю. Ходил со мной один, девкой еще была. Изныл весь, в любви клялся. Пожалела — далась в руки. За ту жалость он меня на всю деревню и ославил… Кому потом стала нужна? Так и облетели зазря годки мои молодые… В войну один офицер обнадежил — гвардии капитан. В госпитале лежал. Каждый вечер, как на крыльях, к нему летала. Хвать — жена приезжает. Не порвал с ней, как обещал. Уехал. С той поры, прямо скажу тебе, Кирилл, и живу как бог на душу положит.

— Одной плохо, — сказал Кирилл.

— А ты меня не жалей. Садись и гостюй, раз зашел.

Нинка налила в рюмки вина.

— Да нет, пить я не буду, — сказал Кирилл. — За рулем.

Он постоял раздумывая. В мазанке стемнело.

— Пусти-ка лампу зажгу, — сказала Нинка.

А утром, проснувшись дома в постели, Кирилл застонал, вспомнив все, что случилось в Щелганове.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Так… Голову ломит.

— Не надо пить.

Тошно стало Кириллу от яркого света в окнах, и он отвернулся.

— На́, рассольцу попей да вставай. Восемь скоро.

Кирилл взял из рук жены ковш, глянул как-то жалко.

— Не праздники, чтоб подгуливать. Стыдно!..

Вечером он опять пошел к Нинке. Но дома ее не застал. Не застал и на другой день.

«Когда не надо, как сорока, всюду крутится, а то и с огнем не найдешь», — досадовал Кирилл.

Вернулся домой мрачный. Ужинать не стал — сразу лег.

Санька, сидя за столом над книгой, следил исподтишка за отцом и матерью. Отец лежал, отвернувшись к стене. Мать растапливала печку — вздыхала. Тоска какая-то завелась в доме.

На четвертый день, вечером, Кирилл, наконец, застал Нинку.

Она мыла полы и, распрямившись, удивилась, когда он вошел.

— Ба, незваный пожаловал!

— Я на минутку.

Она поставила ему табуретку возле порога.

Кирилл сел, шапку снял.

— Ты про тот вечер никому не сболтнула?

— Зачем же?

— И молчи. Прошу тебя.

— Забоялся?

— Не за себя прошу. За семью. Как косой, подрежется за мой грех.

Нинка, окунув тряпку в ведро, отжала ее и, нагнувшись, зашлепала по полу.

— А ты ходил тут без меня — не подумал, что увидеть могут?..

Вера, объехав разбросанные по степи кошары, вернулась к себе в Береговское раньше обычного. Поставила на общий двор коня. Сена натрусила ему и пошла домой. Вчера так и не прилегла. За столом перед лампой просидела. Очнулась, когда окошки засинели. За день совсем умаялась. Едва брела сейчас. Тяжелой и шуба казалась, и валенки, и ноги в снегу увязали… Сил нет, жарко!

Из кузницы вышел дед Данила в фартуке, с клещами, которыми держал раскаленную добела железину. Поглядел вслед соседке. Ничего не сказал.

Вот и дом. Над окном сосулька висит: от февральского солнышка натекла.

Вера раскрыла калитку и остановилась, оглядывая двор. Кто-то тут похозяйничал без нее? Дорожка была расчищена от снега, присыпана золой. Лед у колодца обрублен — не поскользнешься с ведрами. А возле крыльца лежала груда напиленных дров. И вдруг обрадовала догадка, что муж пришел.

Вошла в дом. Наветренные щеки сразу запылали от жара. Блеснули капли на полушалке. Она крепко затопотала у порога обмерзшими валенками, сбивая снег, и весело крикнула:

— Санек, а веник где?

Санька мигом подал матери веник.

— Мамань, видела, двор как убран?

— Кто же это?

Санька выпрямился — руки по швам. Нос в саже. Вера тяжело села на лавку. Веник выпал из рук. Вот кто хозяйничал во дворе! Было и отрадно, что работящий растет у нее сын, и больно за свою обманутую радость.

— Не плачь, мамань!

— Да я так, сынок. Соринка вот в глаз попала. — И она улыбнулась, но улыбка ее, как вспыхнувшая соломинка, тотчас и угасла.

Санька ушел в сенцы и долго сидел там на поленьях, по-мужски широко расставив ноги в больших подшитых валенках. Потом вернулся в мазанку. Надел полушубок, ушанку из овчины.

— Ты куда же, сынок? — спросила мать, разжигая лучину для самовара.

— Приду сейчас.

А собрался Санька в Щелганово, к Нинке — отца звать домой.

Проселок вился среди белых ровных полей. Вдалеке чернел лес. В спину дул ветер, мел по наскольженным колеям снег. Впереди было мглисто. День угасал, и надо было спешить.

Возле околка — стайка берез и осин, подступавших к дороге, Санька остановился. Там, на заячьей тропке, несколько дней назад поставил отец проволочную петлю, в которую, бывало, заскакивали зайцы. Как не взглянуть? И Санька свернул туда. Снег был глубоким, так что, пока пропахал по нему ногами, устал. Куропаток вспугнул. Рядом, на ровном, и сели, — а не видать.

«Думаете, не знаю? Защитная окраска», — тут же своему удивлению дал ответ Санька.

Под березами, где снег уже подопрел, зазернился у стволов проталами, шелуха расклеванных почек, орешки помета и всюду следы: птичьи — частым крестиком, заячьи — в щепоть и даже волчьи — запавшие, одинокие. Отсыревшая за день кора теперь подмерзла, и в околке свежо пахло дровами.

А вот и те самые кусты, где должна стоять петля. Но, видно, отец уже побывал здесь. В снегу — провалы следов. Недавно был.

«Про зайцев-то помнит», — выбираясь назад к дороге, с обидой думал Санька.

До Щелганова и версты нет. Дорога одна. Не собьешься и ночью. Только дойти до бугра, а там мазанки видать.

«С папаней приду. Вот мамка обрадуется. «Где ты его, — скажет, — нашел?» — «А он, маманя, в петлю попался вместо зайца…» — и Санька, рассмеявшись, спугнул сороку, сидевшую на стогу. Взмахнула она крыльями, а лететь не может: ветер не пускает. И еще звончей закатился Санька.

Показались мазанки Щелганова. Запахло душистым кизячным дымом. Кое-где уже горели огни. Навстречу в розвальнях проехал почтарь Волощенко. Он стоял на коленях, в тулупе с поднятым воротником, поторапливал коня. Завидев Саньку, натянул вожжи.

— Эй, удалец, ты куда это?

— В Щелганово!

— Шел бы домой. А то гляди, как метет, бурана бы не было.

Санька с полчаса сидел на крыльце — ждал Нинку. Не было ее дома. На двери висел замок.

Вокруг уже давно все замглилось от снега. У самой земли насвистывал ветер. Заскрипел плетень.

«Дальше — хуже будет. И путь заметет», — подумал Санька. Потрогал еще раз заледеневший замок и пошел на дорогу. Ничего не видать. Только кое-где огни промасливаются.

Выбрался Санька за околицу, а тут снег еще глубже. В черноте вспыхивает, несется куда-то. Вспомнилось, как прошлым годом, в метель, агрономша пропала. Весной, когда вода потекла, нашли. Возле своего огорода, под деревом, как живая сидела… Не вернуться ли? А мать? Беспокоиться будет. Еще искать ночью пойдет.