Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

«Сама, как ножом, отсеку», — хотела сказать Вера. Глава ее замигали от слез, она только прижала к губам шаль. Терентьевна вздохнула. «Эх, дурень, дурень, какую бабу отрек от себя».

Терентьевна пришла домой после первых петухов. Не зажигая света, разделась. Чего слаще — теплая пуховая перина, нет, полезла на печь.

— Спишь, законный? — спросила она старика.

Дед Данила лежал на спине, укрыв лицо платком. Не давала покоя муха. Зудела и зудела, проклятая.

Когда Терентьевна улеглась, дед Данила сел на край печи. Закурил. В темноту тихо упала искорка.

— Кирилла, говорят, у Малахова ночует.

— А не у той?

— Не знаю, не подглядывала.

Дед Данила повернулся — задел за что-то… Никак ведро? А было оно пустое и, свалившись с печи, пошло греметь, скакать по полу, так что казалось, обоз по деревне ехал.

— Не печь, а сельмаг форменный. Черт-те чего нет! Семечки, веники, горлачи всякие. Прилавок еще поставить осталось.

— Ты гляди, тесто мне тут не опрокинь. — Терентьевна ощупала в темноте дежку с тестом: не ушло ли? — В прошлое воскресенье на базар я за овчинками ездила. Помнишь? — заговорила она. — Так вот, купила я те овчинки. Домой собралась. Гляжу: Кирюшка машину рулит. В кабине с ним Моршин из райкома. Спрашиваю: «Не домой ли, сосед?» — «Домой, — отвечает, — садись». Забралась я в кузов. А там эта Нинка на шине сидит. «Ах, тетя, — говорит, — здравствуйте!» Шину мне этак уважительно уступила, чтоб помягче сидеть. Сама возле притулилась. Смеется. «У меня, — говорит, — своя шина…»

— Когда до сути дойдешь, — перебил дед Данила, — толкни. А пока посплю маленько.

— Не пешком шли. Через пяток минут, как к Бронзовке подъехали, и суть началась. Моршин тут вышел. Нинка — брысь в кабину. Что уж там за речи были — не знаю! Только, как вылезла я у своего дома, он дальше, в Щелганово ее повез. А вечерело. Собралась я к Вере покупками похвалиться. Сама и Санька сидят — чай пьют. Сажусь и я за компанию. Час проходит, другой — его нет. «Где это наш папаня запропастился?» — Санька спрашивает. Я молчу. Не у нее ли, думаю, загулял, паралик? Уж спать они собрались — вваливается. Винищем пахнет. И бес меня дернул пальцем ему погрозить. Поглядел так на меня криво, ноздри раздул. Собралась я поскорей. Спокойной ночи всем пожелала. А на него и глянуть боюсь. Вышел он, будто бы пригон поглядеть. Сам меня во дворе ждет. «Иди, — говорю ему, — спи. Знать ничего не знаю». Занозой не хотела в их жизни встревать. Смолчала. А ну, как узнает Верочка?

Данила докурил цигарку и улегся опять на печи. Думал: права ли старуха? Недобро́ скрыть — что огонь в стогу зарыть. Сказать ей про это — взбеленится, да к чему теперь? Поздно…

— Что же молчишь, старый?

«И что за старик? Ничегошеньки-то его не касается. Одно и знает, что в своей кузне кляч ковать. Я ему душу открываю, а он на́ тебе: послушал — и храпака», — посетовав, Терентьевна так повернулась, чтоб непременно угодить старику локтем в бок. Но угодила в дежку с тестом, которая, упав на пол, сотрясла дом глухим ударом.

Горит — не гаснет свет в окошке дома Бояровых. Огоньком издали кажется. По вечерам много их вокруг, этих огоньков. Все одинаковы, да жизнь за ними разная… Сидит Вера, и горько ей, что так отплатил Кирилл за добро ее.

Подошла к двери, прислушалась. Ветер за дверь дергает. Опять села к столу, задумалась, и вдруг сладкой печалью стукнулось в сердце прошлое. Вспомнилось, как уходили они в разомлевшую от зноя степь. Садились в полынь. Черные ястребы кружили в вышине. Вокруг все звенело, пахло нагретой травой. «Верушка, страсть как люблю тебя», — говорил он, тогда еще просто Кирюшка Бояров, ее дружок.

Потом сыграли свадьбу в новой, сияющей, как от счастья, мазанке. А через две недели — война.

Осталась Вера одна, потом Санька родился.

Приносил почтарь дед Данила серые треугольники писем. Обычно месячной давности были те письма, и не утешалась Вера. Нет на войне секунды, чтоб не убивали кого-нибудь.

Как-то голубым майским утром Санька, держа в ручонке сухарь, перебрался через порог.

Было тепло. На дворе зеленела трава с желтками одуванчиков. Под застрехи на быстрых крыльях скользили ласточки. Заскрипела калитка, и во двор вошел солдат в пилотке со звездой, высокий, стройный, с вещевым мешком за плечом. Оглядел двор не быстро, а так, будто припоминал: сюда ли зашел?

«Кирюша!» — крикнула из раскрытой двери избы Вера и кинулась к нему.

Так из-под Бухареста пришел домой Кирилл. Седина высеребрила его виски, прихмурились морщинки у глаз, засуровели губы. Таким видели его и жена и незнакомые, но сам он думал, что он прежний, веселый, белозубый Кирюшка Бояров — никак не мог привыкнуть, что он уже отец и муж. Легок был погулять.

«Кирюша, остепениться бы пора», — сказала ему раз жена.

Обиделся.

После, боясь ссорой замутить свое счастье, ни в чем не перечила ему.

И вот теперь другая полюбилась.

«Когда же это началось?» — старалась сейчас угадать Вера, да разве угадаешь: за чужими-то глазами — как за тыном.

Один Кирилл знал, когда это началось.

Заскочила как-то Нинка в их двор, попросила ведро — коня напоить. Небольшого росточка, аккуратная, с родинкой на красивом лице, она живо схватила ведро и побежала к колодцу.

Кирилл, согнувшись над порогом, начищал сапоги: собирался в правление с мужиками побалагурить.

И не заметила Вера, хоть и рядом была, как посматривал на Нинку Кирилл. Долго виделось ему после ее лицо и то, как, гибко наклоняясь, тянула она из колодца ведро, глухо плескавшее водой.

«От таких думок зачернеешь, как колос от головни. Тьфу ты, и найдет же на тебя?» — ругал себя Кирилл.

А зимой, случилось, подвез Нинку в Щелганово — к ее мазанке.

— Ну, выпархивай, — только и сказал он.

— Пригрелась-то возле, и выпархивать не хочется.

Он поглядел на нее. Красива, чертовка! Рядом сидит в углу, закутанная в полушалок.

Когда Нинка вылезла из кабины и пошла к крыльцу, Кирилл крикнул вслед:

— Подвез — и не за спасибочко!

— Заходи. Угощу.

— Чем же?

— Найду чем.

— Иди-иди! Пошутил я.

Не успела Нинка полушалок размотать, как в мазанку ввалился Кирилл.

— Чего же покупки свои забываешь? — сказал он и кинул на лавку сверток.

— Вот растрепа! Платье купила. Красивая в нем буду.

Кирилл, усмехнувшись, достал папироску. Размял ее в озябших пальцах.

— Спичку поднесла бы.

Нинка бросилась в сенцы. Кирилл огляделся. Ни разу здесь не был. Мазанка на две половины переборкой разгорожена. В передней — печь, шкаф с посудой. На окне кипа книг и чернильница с воткнутой ручкой.

«Небось и заржавела там», — подумал Кирилл.

В другой половине — через раскрытую дверь — видны два окна на задворок, на далекий закат, который красным светом призарил всю комнату, цветы на окне, кисейные занавески, кровать с жарко горевшими медными шарами.