Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Я насовсем пришел.

Стеше показалось, что в ходиках словно пружина сорвалась, застучали они часто-часто.

— Что… конец нашим?

— Бегут. До Москвы вся держава теперь под немцем.

— Как же так, Тимоша? А если наши под Москвой развоюются и волю вернут, что скажут, как узнают — сгадился ты? Ведь говорят, вот-вот начнется, дальше никак не пустят его.

— Этот, что ль, на чердаке, сказывал? Между прочим, скрываешь его. Карается это. Хоть и раненый — жалко, а и мы тоже свою жизнь любим. Иди и скажи ему. Ходить мало способен? Так ради своей жизни и червем проползти не зазор. Пусть спешит в лес, заползет в чащу темную, в нору, а то выволокут. Язык-то у людей змеиный. Поди, уж и донесли.

Она накинула платок и вышла.

Уже выбелилась холстиной заря над лесом, и по холстине той пятна, как от раздавленной клюквы. Юбка Стеши намокла в росе, ноги и руки саднило: порезали некошеные травы.

Тимофей лежал в постели. Гладко, чисто, тепло под одеялом.

«Чем не рай! А вот разрушаем и гадим. Будь я богом, разве бы позволил такое?»

Тихо вошла жена.

— Долго что-то ходила. Уж не за Урал ли провожала?

Она не ответила.

— Забыл сказать тебе: у барсучьих нор бы его спрятать — вот где глухота.

И опять она промолчала. Легла под одеяло — спиной к нему. Он тронул ее холодные, крепко сжатые колонии услышал, что она плачет.

— Что ты, переживем!

Она обняла его.

— Иди к своим, Тимоша. Соберу, поцелую.

Будто с цветущей конопли дурманом надышался. Очнулся — теска.

— Куда идти? Истребят в лесу.

— Не думай об этом. Уходи!

— Дай мне своим умом пожить.

— Меня послушай. Устал ты, заснул без памяти, чуть живой забрел сюда. — Она поцеловала его. — С тобой пойду.

Раздался удар в дверь. Тимофей поспешно одевался у раскрытого сундука. Натягивал хромовые сапоги. Рубаха синяя, сатиновая, уже надета, надеты и новые брюки, только вот сапог никак не лезет.

В дверь ударили сильней.

Стеша сняла со стены грамоту: еще до войны наградили мужа за хорошую работу.

— В печь кинь!

Она спрятала грамоту под кофту.

Задребезжало от удара оконное стекло, блеснуло из-под оборвавшейся занавески солнце, и тут Тимофей, натянув наконец сапог, бросился открывать дверь. Сдвинул тяжелый засов.

Впервые так близко увидел немцев. Их было двое — молодые, сытые, глаза нахальные. На груди автоматы и загорелых ручищах.

— Милости просим… Пожалуйте, — опомнившись, залебезил Тимофей с улыбкой на побледневшем лице. — Стеша, скатерку на стол!

В избу ввалились еще трое — староста Никодим Дракин, за ним — два полицая, и сразу один под печь заглянул — посветил спичкой, другой полез в подполье.

— Что долго не открывал? Пулю в лоб захотел? — заорал Дракин — красная рожа с похмелья, взгляд хмурый, настороженный. — Чужие есть в доме? А ну проверить!

Полицаи полезли на чердак по приставной лестнице. Слышно было, как хрустело на потолке, песок сыпался — шуршал за обоями.

Стеша, опустив глаза, постелила на стол скатерть.

— Милости просим, — обратился Тимофей к немцам. Один, с белесыми, жидкими, длинными волосами, резко показал автоматом вверх и крикнул:

— Хенде хох!

Не шутят ли? Глянул хозяин в чужие, жестко сузившиеся зрачки и поднял вдруг отяжелевшие, занывшие руки.

— За что? — спросил он.

Никто ему не ответил. И повели мужика из избы. Стеша выбежала на крыльцо, и зловещим показался ей родной проулок, по которому вели ее Тимофея с поднятыми руками.

— За что? — повторил он и обернулся.

Его толкнули, ударили ногой, и он, споткнувшись, опустил голову и еще выше поднял руки — сползли рукава рубахи, и под ветром облепило сатином сохастые лопатки.

На дороге в обочине сидели пленные, среди них много раненых в окровавленном тряпье. Детишки жалостливо глядели на них.

Стоит Стеша на крыльце — ни слез, ни голоса, в горле сухо, как от жаркого ветра.

Тронулась колонна пленных по дороге, с ними и ее Тимофей. Из-за избы выбежал Дракин, хватил плетью курицу, заметавшуюся меж ног.

— Что, не дала нам погреться, змея? — крикнул он Стеше и подмигнул: — Да не бойсь! Замолвлю словечко.

После полудня по пути из Веригина, где была комендатура, Дракин завернул к Стеше.

Вошел в избу, крепко стегнул плеткой по сапогам, сбивая пыль. Дегтем и скисшим потом пахнуло от него: почти с месяц назад надел немецкий серо-зеленый френч — так и не снимал его; забот было много — арестов и допросов — коня из дрожек выпрягал только ночью; да и погуливал с друзьями: четвертями пили самогонку — мутную, вонючую, горькую, зато хмельную.

— Что притихла, змея? Или погреть некому? — сказал он и улыбнулся угрюмовато. — Да не серчай! Это я любя. Радуйся и ставь поллитровку на стол — язык смазать.

— Что с Тимофеем? — спросила Стеша.

Дракин сел за стол, отбросил новую скатерть.

— Скажи мне спасибо, а то гнить бы твоему Тимофею в лопухах… А что ж поллитровки на столе не вижу?

— Где ж я ее возьму? Не прежде — бывало, забежал в сельпо да и взял. Чаю вот, пожалуйста.

— Дела мне до того нет, где ты возьмешь. Раз сделал тебе добро, изволь гостя встретить, как полагается, с ласочкой, всей своей приятностью изволь угодить. А воды я из колодца напьюсь, холодненькой, не хуже твоего чая.

Самогонку Стеша достала у соседки. Поставила на стол перед Дракиным бутылку, заткнутую еловой шишкой. Появился граненый стакан, огурец, ломоть ржаного хлеба.

— А другой стакан где? Со мною не хочешь выпить? Или сердце по мужу болит? Пусть не болит: погнали их на дорожные работы под Веригино. Денька через четыре домойки отпустят, не успеешь и поскучать.

Дракин налил себе полный стакан — выпил, поморщился.

— Хорошо! Полинкина самогонка, чую. Французский коньяк пил — немцы угощали, далеко тому коньяку до этой бутылки. Ты попробуй!

— Отстань, не неволь. Пить не буду.

— Малинка по зною сладка, а под дождем киснет. Приходи, баньку затопишь.

Она молча стояла у порога, прислонившись к дверному косяку.

После третьего стакана бутылка опустела. Тяжело покачиваясь, вышел на улицу Дракин.

— Полинка! — закричал он.

— Дома ее нет. Замок, видишь, висит, — осторожно сказала Стеша.

— Нет, так в другом месте достанем!

Скрылся Дракин, а из чулана вышла Стешина соседка — Полинка, засмеялась.

— Каковский коньячок! С конской мочи ошалел мужик!

Раненый, которого Стеша спрятала в лесу, под сваленными деревьями, в буреломе, исчез. Долго ходила она, звала — никто не откликнулся. Со своими ли ушел или схватили его враги — неизвестно.

Но вот как-то днем за деревней раздался взрыв — в избах стекла задрожали, как от грозы. Донеслись выстрелы и крики. А вскоре уже знали в деревне, что на дороге была подорвана немецкая машина с солдатами и будто бросил противотанковую гранату человек со звездой на рукаве гимнастерки, видели, как из-за куста размахнулся.