Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Вернулась Стеша домой, завалилась в сенях на снопы и заснула, тихонько постанывая.

Сон был смятенный, все чудилось: кто-то стоит за дверью. Выйти бы, посмотреть, да нет сил проснуться… Вот щеколда стукнула, половицы скрипят под чьими-то шагами. Млеет от страха сердце. Чужой по избе ходит… Чирк — спичка зажглась. Господи, Тимофей — в новенькой гимнастерке.

«Вот ты какой!» — радостно крикнула Стеша и поняла: сон это. Раскрыла глаза — тьма в сенях, хрустит под рукой солома, ржаной теплой пылью от нее пахнет. Застучало, задробило, как от ветра, в маленькую, с заднего двора дверь. Прислушалась. Шумит в голове. Стук повторился. Не Тимофей ли?

Сдержав себя, осторожно подошла к двери, щель отыскала. Ночь мутно-голубая от месяца, тень избы косо пересекала затравевший, курящийся туманом двор. Загородил кто-то щель, рядом стоит, за тонкими досками двери, переступает с ноги на ногу — ждет.

Снова стук. Открывать или нет? Распахнула дверь. Прямо перед собой увидела мужчину. Без фуражки, в гимнастерке под широким ремнем, высокий. Сам весь в тени, лишь светлые волосы блестят от месяца.

— Алексей, — прошептала.

Пригнувшись под низкой притолокой и задев автоматом за стену, он вошел в сени, где все знакомо: и лестница, приставленная к стене, и ларь, и запах свежей соломы. Две недели пролежал вон там, под крышей, куда поднималась к нему хозяйка — лечила его раны отваром из зверобоя.

— Потревожил? Прости! Взглянуть на тебя пришел, — сказал и крепко взял ее руки, прижался к ним теплым лбом.

Она смотрела на его мечущиеся в сквозняке волосы.

— Помнишь, как говорил: «Стеша, сколько добра в тебе нераскопанного?» А теперь я скажу. В обнимку с камнем и в речку куда-нибудь — от такого добра. Тимошу увели. Хотят — убьют, хотят — жить дадут за службу подлую. Так и потеряется. Некуда идти. У своих веры ему нет. Неужели в яму одна и дорога, если раз сплоховал? Прошу за него. Чуть хоть поверьте! Люди ведь мы и на суровом суде. Воспрять дайте ему… Не сказку скажу — быль. Росли две яблони. Плетень разделял их. После морозов засохли и весну и лето стояли без единого листочка, голые. Так и другой год. Сосед взял да срубил свою яблоню. А мой отец свою рубить не стал. «Подожду-ка. Может, свое возьмет?» Наступила еще весна — зазеленела наша яблоня, а еще через весну она и цвела, и яблоки на ней были… Так и человек: бывает, надежды-то никакой на него, а он вдруг и заявит о себе.

— От гнилых корней нечего ждать.

Он почувствовал, как она ощупала звезду на его рукаве.

— Выручи.

— Прощай пока. — И скрылся за плетнем.

Она увидела его снова. Был он не один — трое шли через луг по пояс в траве.

«Как на покос вышли. Идут, ничего не страшась. Вот так и надо жить — не страшась!»

В избе что-то стукнуло. Пригляделась Стеша. Половица поднялась. Из подпола человек вылез… Тимофей! Бросилась к нему.

— Тимоша, наши тут были. Догоним.

Он бессильно опустился, сел на лавку.

— Не хочу никого догонять. Нора у меня в подполе. Не войны боюсь, а людей: хитрые они, лживые. Одной тебе верю. Что я здесь, никому не говори.

— Да что ж это за жизнь такая!

— У каждой собаки свой брех… Дверь-то закрыла? Войдут — не успею. Переждем, там видно будет. Я ведь бежал. За побег-то вешают. Я никому зла не сделал. А меня на болоте плетью били. Христос грехи наши искупил. Грешникам, значит, и негодяям — прощенье, а невинным — страдание от них? Будь я богом — честных бы сохранил, а сорное выбросил. Как бы нива цвела, сколько бы хлеба давала! Живи, люби, радуйся!

— Так и бейся за это. А ты в нору залез.

— Смертная казнь меня ждет. Сопрею, сгнию, а подлым законам не поклонюсь. На распятие не пойду чужие грехи искупать.

— Не понравились мы счастливой судьбе, мимо нас прошла. Лезь в свою нору.

— Это я, когда застучат, а так здесь буду.

Осень кропила дождями, мглилось небо, просветлеет среди плывущих туч ярко-белый, как снег сияющий свет и померкнет — так до вечера. Глухо, черно всю ночь, вдруг содрогнутся стекла от далекого взрыва, заплачет, вспугнувшись, дитенок, и слышно, как за бревенчатой стеной мать утешает его.

Стеша лежала в сенях за перегородкой, где свалено сено. Ушла бы в лес, да вот мужа надо сторожить: пропадет один.

Дождь шуршал по соломенной крыше, тянуло из-под застрехи горечью засыревших у стены ольховых жердей. Тимофей еще до войны нарубил для огорожи. Было это минувшей зимой. Стеша, запахнувшись в полушубок, сидела на санках, а Тимофей рубил в зарослях олешника. Облюбовав ольху, приминал вокруг нее снег с торчавшими побегами и сухими стеблями крапивы. Ударял топором раз-другой по серому гладкому стволу, и ольха, заскрипев, валилась. Обрубив ветви, шел к новой ольхе, напевая и поглядывая на жену.

— Замерзла? Давай покатаю, — сказал он, выбираясь из зарослей, веселый и жаркий от работы.

Бегом довез ее до горки.

— Вот дуралей, — рассмеялась Стеша, глядя, как он бежал, оскальзываясь и падая.

Остановившись, сильно повернул сани, вскочил на них сзади. Сани словно оторвались от земли, дух захватило, в лицо хлестнуло снегом, потом под полозьями зажужжало. Стеша раскрыла мокрые от растаявшего снега глаза — горка позади, сани катились по льду через реку. А он, в запорошенной шапке, стоял за ее спиной, откинувшись, держался за веревку, с тонким звоном рассекавшую воздух. Через мгновение сани, плавно подскочив, были уже на том берегу — в поле с твердым, грохочущим над пустотами настом.

Жарко стало обоим, когда поднялись на горку — к срубленным ольхам.

Возвращались домой в сумерках. Тимофей вез жерди, а сзади едва брела Стеша.

— Тимоша, отдохнем? — взмолилась она и опустилась на снег.

Сели вместе на жерди. Тимофей достал из кармана завалявшийся сухарь и сказал:

— На, подкрепись!

Сухарь был в изморози, пахло от него снегом и хлебной теплынью, тлевшей в этом ржаном куске.

Приехали домой в темноте. Свалил Тимофей жерди к задней стене чулана — там и лежат.

«Такой вот был», — горько подумать, что с ним стало. Поленья под пол уносил, укреплял нору. Заглянула туда раз. На земле снопы, ход под яблоню в огороде. Там отдушина прикрыта хворостом. На случай — и выскочить можно. Всю-то жизнь так не проживешь.

Украдкой приблизился к ней. Тронул ее щеки. Руки холодные, прелым пахнут.

— Тепло от тебя нежное, как от кувшинки, когда ее солнцем пригреет. Как сотворено-то? Вот как? Тайна вечная, радость, — шептал.

— Холодно здесь, — вздохнула Стеша.

На печь позвал, уговаривал. Идти не хотелось. Она насторожилась, прислушалась, попугала его.

Убежал, скрылся в подполе. Переждав, снова появился.

— Будь моя воля, войну бы остановил. Все по домам бы разошлись.

— Разойдутся, когда гадов раздавят. Зорька засветит, люди косить пойдут.