Григорий Боровиков - Ника

— Не понимаю. — Венков пожал плечами, все больше заинтересовываясь рассказом старушки.

— Председатель наш… который до вас был… решил доход колхоза увеличить. Каждый год… он был у нас три года… засевали подсолнухом участок, без плана. В районе об этом не знали, а свои помалкивали. А семена достал он крупныя-я, грызовыя-я, не на масло, значит, а девкам лузгать. Сеяли тот подсолнух рано и убирали в одно время с яровыми. И вот нас, восемь старух, посадят в грузовик на мешки с семечками и — в город. В областной… Там колхоз держал нанятый у одного гражданина свой заезжий двор. Приедем туда и — на базары продавать семечки. По гривне стакан. За неделю по двадцать мешков продавали. Большие деньги выручали. А нам по трудодню за каждый день. Посидишь на базаре-то, всего навидаешься, всяких новостей наслушаешься, купишь сушек с маком, сахару колотого и — на заезжий двор. А там самовар, радиво… Хорошо было.

— Жалеете о председателе? — немного ревниво спросил Венков.

— Нам что жалеть, что не жалеть — польза одна. Кого пришлют — не спрашивают. Привыкли к этому. Председатель был, как все до него. На землю не глядел, а все вверх и куда-то далеко, людей не видел. Теперь, говорят, ему в районе должность дали повыше. Поди, еще выше и дальше глядит.

Закончив чаепитие, Матрена Васильевна перекрестилась на угол, где висела старая икона богоматери.

— В церковь ходите? — машинально вырвалось у Венкова.

— Хожу. А куда еще и ходить-то старухе? На собраниях только и слышишь о гектарах да пудах. А в церкви душа отдыхает. Отец Борис ласковый, благолепие любит и поговорить доступен. В церкви-то все о сердечном, о душевном, и все по-праздничному. Вот хоть избу мою взять. Отец Борис табуретку подарил. Вы на ней сидите. И еще на платье. И всем старикам подарки сделал. Сам домой каждому принес. Говорит, людей надо любить, помогать им. Еще он сулился хлопотать, чтобы разрешили ему построить дом для стариков. Деньги церковный совет дает.

Слушая старуху, Венков еле сидел на месте. Ему раскрывалось такое, о чем он и подумать не мог. Он вспомнил недавнее совещание в районе, там говорили об этих же гектарах и пудах, вели общие разговоры о воспитании людей, обещали прислать в села лекторов на антирелигиозные темы. «Кто будет слушать эти лекции? Неверующие, безбожники?» — размышлял он, глядя на Матрену Васильевну.

Настало время уходить. Прощаясь, он пожал руку старушки.

— Какая нужда, приходите ко мне. В правление или домой. Знаете, где я живу? Буду рад видеть вас у себя.

— Может быть, приду… Раз так, сразу свою нужду выложу… Глаза тупые стали, при лампе плохо вижу. Свет бы провести.

Только сейчас Венков заметил керосиновую лампешку.

— Почему же вам электричество не провели?

— Говорят, столбиков и проволоки на нас не осталось. Мы ведь не ведущие.

— И всех одиноких стариков обидели?

— Всех.

— Безобразие! Мы это дело поправим.

Идя домой, он думал о Матрене, об одинокой старости, которая незаметно и к нему подкатится. И вдруг представилось, как он, одинокий и никому не нужный, живет в покосившейся избе, наподобие Матрениной, и для него не найдется у новых людей каких-нибудь «столбиков»: ведь он будет «не ведущим»…

Поднявшись на крыльцо своей избы, он оглянулся, посмотрел на ночное село как бы заново, будто в первый раз. У правления на столбе ярко светил электрический фонарь, забивал белым светом желтое пятно в Матрениной избенке.

На свиноферме Ника проработала две недели. Когда в книжку ей записали четырнадцать трудодней, она чуть-чуть возгордилась:

— Что ж, неплохо: за год набралось больше шестидесяти трудодней.

Теперь, когда не надо было ходить на ферму, она, управившись с домашними делами, садилась за учебники. Но очень скоро ей казалось, что все она знает, ничего не забыла и подготовку в институт можно отодвинуть поближе к весне.

Последнее время она много занималась своей внешностью. Подолгу смотрелась в зеркало, до красноты накусывала губы, чтобы они были броские, по-разному укладывала волосы. Она и прежде часто меняла прически и слыла в селе щеголихой, но то были обычные девичьи увлечения, скоро менявшиеся, а сейчас ей хотелось стать совсем взрослой, чтобы ничто не напоминало в ней школьницу.

Взрослея внешне, она стала задумываться и над жизнью взрослых. Например, много читала книг о любви, видела любовь в советских и зарубежных кинокартинах. Девушки, ее сверстницы, обсуждали любовь, как самое возвышенное и главное в жизни. В школе учителя не говорили с ними об этом, не было разговоров и на комсомольских собраниях. Главным советчиком были книги и кино. В представлении Ники идеал любви — необыкновенный человек. Кто он, ей все равно. Главное заключалось в том, чтобы он был мужественный, способный во имя любви даже погибнуть. И, конечно, такой герой должен жить не в какой-то Усовке, а где-то в другом месте, где люди иные и все иное. Ей хотелось любить, а любить некого. На усовских парней она и не смотрела: не стоят этого. Появился в селе Алексей Венков. Судя по всему, такой же, как и усовские ребята. Все в нем обыкновенно, нет ничего похожего на героя. Недурен, только и всего.

Занимал ее и такой вопрос: почему про любовь пишут в романах и показывают в кино только до замужества? Любили, поженились — и все. А как потом жили, не разлюбили ли?

Приходили на ум родители Наверное, была у них любовь, а женились — и потянулась обычная жизнь. Не ругаются, но и не милуются, а так… Мать тоже, наверно, в девушках-то не о такой любви мечтала. А теперь: заботься, чтобы муж был накормлен, стирай его белье, штопай прорехи. А отец больше всего занят тем, чтобы обеспечить семье прожиток. А любовь-то? Как полая вода, спа́ла и течет в спокойном русле.

Правда, в книгах и в кино бывает вторая и третья любовь, когда женатый или замужняя вдруг полюбит другую или другого. Но это Ника считала несчастьем: «значит, первая-то не любовь была, а так что-то… Настоящая любовь — это когда на всю жизнь».

Но примеров любви на всю жизнь она не знала.

В воскресенье собралась молодежь за селом, там, где речка Безымянка, попетляв по песчаному руслу, вливалась в Волгу. На обрывистом берегу развели костер, пекли в золе картошку, пели песни под аккордеон. Играл, перевирая мотивы, Славка, восемнадцатилетний парень с длинными тонкими руками, с лицом, осыпанным крупными рыжими веснушками. Когда он перебирал клавиши аккордеона, серые, по-девичьи красивые и грустные глаза его полуприкрывались длинными ресницами.

— Своих песен у нас нет, — сказал Славка, поставив аккордеон на колени. — Все с кино да с радио.

— Песни из кинофильмов так запели, что с них мутит, — заметил Алексей. — А частушки сочиняете?