Григорий Боровиков - Ника

— Черт их знает, — сердито выкрикнул Варнаков.

— А мы должны знать, — возразил Николай Семенович. — Поп по домам ходит, а мы? Часто ли заглядываем в дома, интересуемся ли нуждами, настроениями колхозников? Агитпункт только во время выборов работает. Я предлагаю возобновить работу агитаторов, коммунистов и беспартийных активистов раскрепить по домам, а село разбить на двадцатидворки.

На другой же день учитель Шахов рисовал с учениками плакаты. Их вывешивали в самых людных местах. Особенно забавляли жителей Усовки копии с рисунков Эйфеля «Сотворение мира». Комсомольцы постарались выпустить веселую стенную газету с антирелигиозными стихами Демьяна Бедного, частушками и карикатурами из старого журнала «Безбожник».

Но Перепелкина это не удовлетворяло, хотелось чего-то более ощутимого.

Внезапно пришла ему мысль, сначала показавшаяся находчивой, затем нелепой, наконец, снова удачной: «Поговорить с попом».

Утром он послал за попом, и тот не заставил себя ждать.

Неловко было Перепелкину принимать священника в партийной организации, но он старался побороть эту неловкость.

— Извините, что побеспокоил вас, — сказал он и почувствовал стыд за себя.

— Пожалуйста, служба требует от каждого… — Отец Борис развел белые руки.

— Видите ли… после вашей Иордани люди заболели… в народе недовольство.

— При чем я?

— Как же! Вы — организатор.

Отец Борис внутренне собрался, сощурил глаза, как бы вглядываясь в собеседника издали, ответил спокойно, веско:

— Я устроил водосвятие, то есть то, что всегда и везде совершает православная церковь. Это не запрещается законом и властями.

— Но купание… крещение…

— Крещение — есть приобщение к церкви. Это — обряд добровольный. Я никого не уговаривал, нашлись желающие по зову души. Люди самостоятельны в своих поступках. Александр Матросов лег на вражеский пулемет, принеся себя в великую жертву на благо войска. Верующие приносят себя в жертву во имя веры и церкви. Крещение — не жертва, а всего лишь удовлетворение личной душевной потребности.

— Все же как-нибудь поменьше бы всего этого…

— Мы с вами должны понимать, что каждый из нас делает свое: я — побольше приобщить к церкви, вы — побольше отлучить от нее. По результатам работы нас оценивает наше начальство. Не так ли?

— Да, но вот вы людей простудили.

— Нет, нет!.. Не я…

— Спорить не будем.

— Не будем… А зачем звали?

— Так, поглядеть на вас поближе захотелось.

— Неправду говорите.

— До свидания.

Выпроводив попа, Перепелкин задумался: зачем позвал его, почему не сумел поговорить как надо? А как надо говорить с попом — он этого не знал: живого попа видел с глазу на глаз первый раз в жизни.

За этим раздумьем застал его Прошка. С потухшими глазами, с плотно сжатым ртом инвалид неуклюже протиснулся в дверь, остановился у стола.

— Садись.

— Нет, Сергей Васильевич, я уж стоя.

— Что у тебя?

— Да ведь все то же… Крест для Иордани я делал.

— Знаю.

— Бревна колхозные взял без спросу.

— Бить за это надо.

— Затем и пришел. Побейте! Я хоть и беспартийный, ну, к вам: совесть грызет. Бревна я обратно приволок на место, они целые… Только виноват. Одно — что самовольничал с бревнами, другое — попу подрядился на религии заработать. А через эту Иордань люди заболели. Выходит, кругом виноват.

— Виноват, Прохор!

— Сам знаю.

— Делами надо заниматься, хозяйством, а я вот Иордань расхлебываю.

— Не говори… — Прошка шумно вздохнул, шагнул, стукнув деревяшкой о пол, потянулся к папиросам на столе. — Разреши, Сергей Васильевич. — Закурив, инвалид стал рассказывать: — Тяжелее всех Агафья… Горит вся. За ней Филатова ходит. Пришла к фельдшерице, давай, говорит, помогу. Медицина-то наша нарасхват.

— Фельдшерица да сестра — им и так дела хватало.

— Попадья подключилась.

— Как? — Перепелкин резко приподнялся и так навалился локтем на стол, что толстое стекло хрустнуло.

— Она не как попадья, а как врач. Хотя она по рентгену, но институт окончила, значит, понимает. Варнаков Тимофей диплом у нее смотрел. Ну, она помогает ухаживать.

— Ну и дела! — Перепелкин положил голову на руки, закачал из стороны в сторону.

В переднем углу избы, под иконами лежит Агафья. Желтый колеблющийся свет лампадки скользит по лицу больной, по разметавшимся волосам. Под ватным одеялом сотрясается в ознобе тело. Частый сухой кашель вырывается из разинутого рта вместе со стоном.

— Горит, как свечечка, — шепчет мать Агафьи, поминутно крестясь.

— Лампадку я потушу. — Ника тянется к синему стаканчику на медных цепочках, зажимает пламя меж пальцев.

— Зачем? — через силу спрашивает Агафья, блуждая взглядом по иконам.

— От лампадки дух тяжелый, а тебе нужен чистый воздух. Бабушка, давай пол мыть, влажной тряпкой пыль вытирать. Форточку почаще открывать надо.

Покончив с уборкой, Ника села у постели больной, стала смотреть запись на бумажке — не пора ли давать лекарство.

Болезнь Агафьи не удивила Нику, не вызвала неприязни к попу, а подняла чувство жалости к больной. Что толкнуло молодую женщину, мать четырнадцатилетнего сына, рисковать своим здоровьем? Словам Даши о том, что Агафья хотела показать себя полуголой мужикам, Ника не верила: «Не такая Агаша».

Может быть, она крестилась в угоду матери? Это казалось Нике безрассудным. Оставалось одно: внутренняя потребность Агафьи, ее желание, сила которого выше всяких страхов и пересудов.

Думая так, Ника начинала уважать Агафью. Она не одобряла ее религиозности, но преклонялась перед силой духа, ставшего выше всего: личной безопасности, семьи, осуждений.

«Мне бы так, — завидовала Ника, — поступать бы, как велит сердце… Где взять для этого силы? У кого научиться этому?»

Находя поступок Агафьи мужественным и не вникая в смысл его, Ника почувствовала, как что-то новое открывалось ей в этой женщине и влекло с тайной силой. Как родную и близкую, стало жаль Агафью, захотелось спасти ее жизнь.

Узнав, что фельдшерица и медицинская сестра должны каждый день посещать больных, делать процедуры, принимать в медпункте, Ника предложила свою помощь.

— За Агашей ходить некому: мать сама беспомощная, а сынишка… чего может в таком деле? — сказала фельдшерица. — Твоя помощь пригодится.

И Ника стала ухаживать за больной не только с сознанием необходимости, но с большим сердечным чувством, печальным и трогательно светлым. После работы на ферме изменилось к ней отношение, на нее стали смотреть серьезнее, а теперь заговорили о ее доброте и чуткости с удивлением, как будто о необычной находке. Она не слышала этих разговоров, а если бы услышала, то обиделась бы за себя, потому что теперь сердце ее было переполнено великой любовью к человеку…