Григорий Боровиков - Ника

Часом позже Перепелкин проходил мимо дома Агафьи. Там шли поминки и слышался оживленный неразборчивый говор.

«Скоро до пляски дело дойдет». Не любил он этот языческий обычай, находя в нем что-то оскорбительное для покойника.

Вечером, когда поминальщики разошлись, в избе Агафьи послышался визг старухи и звон разбираемого стекла. Первой поспешила туда Даша, жившая по соседству.

Сын Агафьи с искаженным злобой лицом срывал с гвоздей иконы и бил об пол. Старуха кричала во все горло, подросток топтал обломки святых ликов и выкрикивал:

— Вот! Вот! Вот!..

Скоро пол-избы набилось зевак. Никто не вмешивался в семейное дело, только Даша проговорила с необычной для нее серьезностью:

— Довели сироту…

В тот же вечер случилось еще одно событие, о котором не знали жители Усовки.

Священник, вернувшись с поминок с дьяконом, жившим по соседству, застал жену в слезах.

— Фаня, что с тобой? — испуганным голосом спросил Борис Иванович.

Попадья молча утирала слезы и даже не взглянула на мужа.

— А я позвал Валентина Порфирьевича на чашку чая.

— Нет уж, в другой раз, — густым басом произнес дьякон. — Раз Фаина Касьяновна в таком настроении… успокой ее, Борис Иванович.

Дьякон ушел, тяжело топая сапогами, а Борис Иванович скинул пальто и неслышной походкой подкатился к жене, наклонился над ней, поцеловал в голову. От него пахло водкой, и Фаина Касьяновна отвернулась.

— Что случилось? Почему ты плачешь?.. Ты молчишь… Странная ты последнее время. Ну, открой мне свою душу, и я облегчу ее.

Фаина Касьяновна отняла от глаз смятый в комок платок, покачала головой.

— Нет, не облегчишь. Нет!

— Почему же?

— Потому что стыд перед людьми сильнее твоих утешений.

— Это из-за Агафьи?

— Да. И не только из-за нее.

— Но я же не виноват. Дело добровольное.

— А ты подстрекал на это добровольное крещение, и вот — смерть.

— Смерть всегда найдет причину, — с философским спокойствием ответил Борис Иванович и после короткого молчания рассуждал: — Люди гибнут от болезней, от автомобильных и авиационных катастроф, от войн… от всяких несчастных случаев. Есть в этом своя логика: если бы не было болезней и несчастных случаев, то людям не хватило бы места на Земле.

— Значит, рок?

— Не рок, а логика в природе… Жизнь сама регулирует народонаселение.

— Эти рассуждения тебе удобны, за них можно прятаться. Неужели твоя совесть не страдает?

— Агафью мне жалко, — поспешил ответить Борис Иванович. — Но я не мог предвидеть.

— А я говорила тебе, предупреждала. Не послушался, доказывал свое: мол, душевный подъем сильнее простуды, как, мол, на войне не болеют.

— Не послушался, каюсь.

— Мне очень тяжело… Когда я выходила за тебя, мне казалось забавным, что ты священник, думала, это ненадолго, пройдет твое увлечение. А ты все больше влезаешь в службу церкви… Неужели так все и будет у нас, как сейчас, до самой смерти?.. Вот о чем я думала… Дети ведь у нас.

— Хм, — задумчиво хмыкнул Борис Иванович. — Не думал я, что ты так серьезно обо всем… об этом самом… обо мне, о нас с тобой…

— Ты мог бы все еще переиграть… перекроить свою жизнь.

— Значит, осуждаешь меня?

— Осуждаю.

— Вот не ожидал, не подозревал даже.

— Терпела, молчала, а после смерти Агафьи не могу. На тебе лежит вина, а стало быть, и на мне.

— Да, да, — твердил Борис Иванович и долбил одной рукой себя по колену, а другой ворошил волосы на голове.

В соседней комнате, за закрытой дверью, возились, играли сыновья, весело вскрикивая от удовольствия.

В те дни, когда Ника работала на свиноферме, отец подобрел к ней.

— Так и надо, дочка, — говорил он ласково, покручивая пушистые рыжие усы. — Я вот самоучка, а все же не в последних хожу: трактор любой раскидай, а я его соберу безо всякого руководства, по памяти. А! — И он многозначительно вскинул брови. — Тебе девятнадцать, а ты десятилетнее образование имеешь. Это надо ценить.

— Я ценю.

— Мне вот по теперешнему времени образования не хватает. А с твоей десятилеткой я бы… ох как зашагал!..

— А мне моей десятилетки мало. Да и не в ней дело. Мне чего-то не хватает, а чего — и сама не знаю.

Отец не понял ее и отмолчался.

Чего ей не хватает, она почуяла через несколько дней, когда зашла к Жбановым. Зашла без всякой цели, просто так, от скуки.

В комнате Владимира все напоминало о постоянной работе: осыпанные металлическими опилками слесарные тиски, стол, заменивший верстак, заваленный инструментами, радиодеталями, частями от мотоцикла. (Ника удивлялась, как он находит нужную вещь.) Все, казалось, дышало трудом, даже воздух был пропитан запахом масла и железа. Когда бы Ника ни пришла к Жбановым, почти всегда Владимир что-то делал за своим столом.

Всякий раз, когда она заходила, Владимир оставлял работу и начинал весело болтать о пустяках, забавлял девушку. Сейчас он кивнул ей на стул и продолжал ширкать по железке, зажатой в тисках. Он что-то нервничал.

— Ты не в духе? — спросила она.

— Да вот мучаюсь с одной штуковиной для телевизионной антенны. Третий раз заново делаю.

— Скоро будем смотреть телевизор?

— Может быть, через неделю. Стойку в мастерской из труб сварят, потом я соберу антенну, поставим на крыше клуба, потом настрою ее. Дел хватит.

— А мотоцикл скоро будет?

— К весне.

Обтерев металлическую деталь тряпкой, Владимир померил ее штангенциркулем, положил на полку.

— Ты все время занят. Тебе, наверно, не бывает скучно. А?

— Работать я люблю. Но скука мне знакома.

— А я-то думала, что ты счастливый.

— У меня есть счастье в одном: я знаю свои склонности и по возможности их удовлетворяю. Это уже кое-что значит.

— У меня склонность к медицине.

Владимир с недоверчивой улыбкой пристально посмотрел на нее.

— А ты проверила это?

— Два раза. Однажды видела, как врач женщину с распоротым животом спасала, другой — с Агашей. Мне так жалко, так жалко!

— Это не то. Ты способна на сострадание. А склонность?.. Это не только желание делать что-то, но проявить способность делать лучше всего именно это, а не другое.

— Мне кажется, я люблю медицину.

— Опять не то. Я, например, очень люблю поэзию, но склонности к писанию стихов у меня нет.

— Как же мне узнать, к чему я склонна?

— Не знаю. Бывает, проживет человек жизнь, не обнаружив склонности ни к чему. А бывает, склонность в детстве проявится. Пробуй, берись за всякое дело — поймешь.

Долго после этого Ника думала над тем, что сказал Жбанов, и с грустью поняла: «У меня, наверное, нет склонности ни к чему… Как у Славки. А может, все мы, деревенские, такие?»

Как-то она спросила Алексея Венкова:

— У тебя есть к чему-нибудь склонность?