Григорий Боровиков - Ника

— Люблю создавать что-нибудь осязаемое. Попадет мне в руки болт с гайкой, и я любуюсь им, как он сделан. Меня интересует любая вещь, сделанная человеком. И хочется самому сделать так же. И чего я только не делал из дерева, из металла!

— А ты рисовать любишь. Это ведь не материальное.

— Живопись — искусство, но картину можно держать в руках. Или скульптура? Архитектура? Тут духовное и материальное слилось. Люблю я театр, но нисколько не хочется мне быть артистом или режиссером. Люблю музыку, а научиться играть меня не тянет. Поняла? Ну, совсем не тянет.

— Приблизительно. Чудные вы с Володькой. Или очень умные.

Венкова она понимала больше, чем Жбанова, и казался он ей проще. Плотничает — и все тут. А Жбанов был и старше, и опытнее, и загадочнее.

Заметила Ника, что по мере того, как углублялось их знакомство, менялось отношение к ней Владимира. Шутливость, легкость в обращении сменялись спокойной вежливостью, бережным обращением. Это ее немного задевало.

Подумав, что у Владимира есть девушка в городе, Ника однажды спросила:

— Володя, ты любил?

Он подумал.

— Пожалуй, нет.

— Почему же так неопределенно?

— Было увлечение. Сильное. Зашло далеко. Но оказалось, что это не любовь.

— А как узнать, любовь это или увлечение?

— Настоящая любовь бывает один раз и на всю жизнь. Если даже она безответная… Ты как-то восторгалась героями Ремарка, их любовью. Это — не любовь, это любвишка. Настоящая любовь жертвенна.

Не раз они касались этой темы. По совету Владимира она читала русских классиков и постепенно, по зернам, в душе ее начинали прорастать новые чувства, они звучали, как тугая струна, — свежо и сочно, рождая неведомые прежде ощущения жизни, а это подстегивало ее ум, заставляло думать обо всем трезво.

Некоторые книги давались ей с трудом. Случалось, она бросала, не одолев и тридцати страниц, но, боясь вопросов Владимира о книге, снова принималась читать. И чем труднее читалось, тем сильнее увлекала книга, а после прочтения оставалось сожаление, что она окончилась.

— Алеша! Алеша! — будил отец, тряс за плечо. — Вставай, на работу пора.

И каждое утро Алексей с трудом вылезал из-под одеяла, протирал глаза, потягивался, прогибая сильную, тонкую, как у девушки, талию. В ослепляющем электрическом свете видны были на стене ходики. Стрелки показывали шесть часов. Алексей подходил к окну, глядел, какая погода. В сизой морозной мгле смутно угадывались дома с красноватыми от огня окошками. Отец, ложившийся позднее Алексея, бодрый, аккуратно причесанный, уже возился у стола с завтраком.

«И когда он спит? — удивленно думал Алексей, брызгаясь под рукомойником. — Встает чуть свет, сидит за полночь».

А отец жевал хлеб со свиным салом, пил горячий чай, торопил:

— Пошевеливайся, Алеша. Тебе опаздывать на работу никак нельзя.

Алексей и сам знал, что ему надо приходить на работу первым. «Ох, нелегко быть сыном председателя».

Отец уходил раньше. У него — сотни дел, и все неотложные. Алексей один допивал свой чай, прибирал на столе и, забрав ящик с плотницким инструментом, выходил из дому.

Остро дышалось морозным воздухом, знобило лицо и шею, скрипел под валенками снег. Кричали петухи, лениво взлаивали собаки, стрекотали сороки на тополях, хлопали калитки, кашляли и разговаривали люди.

Второй месяц строилось помещение для детского сада, и все это время Алексей каждый день в один и тот же час ходил на стройку. Внешне ничто не менялось на его пути. Те же дома с голубыми и зелеными наличниками на окошках, те же стынущие грязно-серые тополя, та же дорога, осыпанная соломинками и затвердевшим конским навозом. Все было таким же, как вчера, неделю, месяц назад. Но всякий раз, идя по улице, Алексей нес в себе новое ощущение жизни, новую силу.

Лавруха хвалил:

— Из тебя хороший работник выйдет.

Приспособился Алексей к плотницкой работе, орудовал топором ловко, со смекалкой, с молодой силой.

Дивились плотники: городской, сын ученого, а смотри ты! Откуда что берется? Вместе со всеми ворочал он звонкие бревна, стесывал заболонь, вырубал пазы, выдалбливал гнезда для шипов. Приноровился глаз его к прямизне линий, стал точным. Не научился он одному, как ни старались плотники, — сквернословить.

Венец за венцом поднимались стены, свежо желтея строгаными бревнами. Еще невидимы были даже контуры дома, но Алексей видел его в своем воображении таким, каким задумал Лавруха. С рублеными углами, с ажурно-резными наличниками, с фигурным карнизом и украшениями по фронтону, с лесенками и переходами, он расцветет, точно сказочный, появившийся откуда-то из небытия, непривычный, веселый, светящийся радостью.

В конце недели, после работы, плотники распивали одну-две поллитровки самогона. Пили из одного стакана, по очереди, закусывали раздавленной о бревно луковицей, обмакнутой в соль. Потом закуривали и расходились по домам обедать. Алексей не пил, и плотники не настаивали: водка — дело добровольное.

Вечерами иногда ходил Алексей в клуб посмотреть кино, потанцевать, сменить книгу в библиотеке. Слушал разговоры молодежи, порой — перебранку, чаще всего из-за пустяков, играл в шахматы. Молодежи хотелось чего-то необыкновенного, хотелось чем-то удивить всех. На комсомольских собраниях обсуждали «итоги» всевозможных совещаний от районного до всесоюзного, писали длинные резолюции. Но все это никого не удивляло.

По субботам, напарившись в жарких банях, наевшись обжигающих щей из квашеной капусты, приходили в клуб и немолодые колхозники с женами. Это были здоровые, крепкие люди, с красными от студеного ветра лицами, пропитанные запахом бензина и машинного масла. Всю неделю они бороздили на тракторах снегопахами поля, ковали, обтачивали и шлифовали металл в мастерских, кормили и чистили скот, стучали топорами по мерзлой древесине. Когда после кино раздвигались к стенам стулья и скамейки и радиола разливала звуки вальса, они стояли в сторонке. Мужчины молча курили, а их жены обсуждали девушек, их стать, поведение, одежду. Но вот кто-нибудь выкрикивал: «А ну, давай нашу!» Тогда появлялся гармонист и, важно усевшись на табурете, на виду у всех, начинал выводить «Барыню» или «Сербиянку». Какой-нибудь тракторист рывком скидывал с себя полушубок, плотнее насаживал на висок шапку и выходил на круг. Ускорялся темп музыки, и плясун уже не ходил, а скользя бегал по кругу, размахивал руками, выбивал каблуками дробь. Подталкиваемая десятком рук, выплывала на круг разбитная молодушка, остро взвизгивала и бешено кружилась, вздымая юбку выше колен. Словно подстегнутые, срывались с места новые пары, тесный круг раздавался шире, и пляс становился всеобщим. Плясали лихо, с грудными выкриками, с хлопаньем ладошами по голенищам, с подскоками и присядкой. И чем быстрее играл гармонист, тем яростнее делались танцоры, стараясь поспевать за темпом.