Григорий Боровиков - Ника

— Вот что, — решительно выступил вперед Алексей. — Эти деньги, собранные с темных старух, оставьте у себя.

Как ни старался Алексей говорить спокойно, но выдержки ему не хватило. Голос сорвался, подбородок задрожал, руки затряслись. Возрази поп хоть одним словом, Алексей закричал бы и, наверное, кинулся бы на него с кулаками.

Но поп сдался, взял сверток.

— Пересчитайте, все ли…

— Да что вы!

— Пересчитайте… сейчас же, при нас.

Когда деньги были пересчитаны, Алексей спросил:

— Все?

— Все.

На улице Алексей сказал:

— Фу, черт! Я весь вспотел от злости.

— Спасибо, Алеша. Одна я не смогла бы так. Вдруг он уговорил бы меня взять. А? Он такой льстивый, такой льстивый…

— Надо свой характер иметь, — строго заметил Алексей. — И как он осмелился деньги тебе предложить!

— Без моего повода.

— Сама же говоришь, что мог бы он тебя уговорить.

— Да это так сказалось. Ты не сердись.

— Не сердись, не сердись, — передразнил ее Алексей. — Нет, как он осмелился. А?..

В гневе Алексей, казалось Нике, обвинял ее в какой-то ошибке, из-за которой произошла вся эта история.

— Наперед будешь умнее, — заключил Алексей, и Ника почувствовала над собой его силу, и это ей не понравилось.

— Чего учишь меня, сама не маленькая.

— Ладно, — холодно и немного резковато отозвался он.

Отец Борис не был обескуражен неудачей с Никой, но все же задумался. До сих пор не было случая, чтобы кто-нибудь из верующих отказался от денег и подарков, которые время от времени он раздавал. Зная о желании девушки поехать в город учиться, он считал, что поступает верно: помогая ей обрести материальную независимость, приближает ее к церкви. Помощь его была отвергнута.

«Не распознал я ее, не распознал. — А дальше мысль с тихой радостью: — Не так проста она, с гордым сердцем».

Людей с собственным достоинством он уважал.

Наедине с собой отец Борис любил предаваться размышлениям о жизни. Вот и теперь, после ухода Ники и Алексея, он сел в любимое мягкое кресло перед печкой, глядел в гудящее пламя и думал, думал…

Жизнь Бориса Ивановича Стрелкова сложилась не так, как у большинства людей его поколения.

Ему было пятнадцать лет, когда немецкие солдаты топтали родную землю. В маленький городок, где жил подросток Борис с матерью, доходили печальные вести об отступлении советских войск. А однажды пришла похоронная: отец пал смертью героя, как говорилось в бумажке, отпечатанной заранее в типографии, только имя, отчество и фамилия вписаны от руки.

Молчаливое горе поселилось в доме Стрелковых. Лицо матери искажалось от плача, но глаза были сухи, делала она все механически и часто не так, как надо.

Таких семей в городке становилось все больше. Горе меняло людей: одних делало неистовыми к врагам, других придавливало. Первые работали до изнеможения, чтобы дать фронту махорку, варежки, сухари, другие считали все безнадежно погибшим и жили, лишь бы день прошел.

Мать работала грузчицей на железной дороге, Борис на сухарной фабрике, устроенной в бывшем кинотеатре. Как-то, придя ночью с работы, он увидел в углу над кроватью матери икону, спросил: «Мам, что это значит?» Мать перекрестилась. «Богородица, заступница наша. На нее вся надежда…»

В ту ночь узнал Борис, что многие стали искать утешения в боге, на него же уповали в войне. При отце в семье не говорилось ни о боге, ни о святых, и теперь это было ново, вызывало любопытство… Мать молилась все усерднее и, казалось, мужала в горе. Взгляд ее стал иной, будто в себя, но появилась в нем былая просветленность. И даже твердость, какой не было прежде.

Радуясь за мать и желая ей обрести новую силу для жизни, Борис оставался равнодушным к иконе и ко всему, связанному с религией. Равнодушно, лишь любопытствуя, пошел он и на открытие церкви, в которой многие годы был зерновой склад. Отремонтированная, почищенная церковь произвела на юношу большое впечатление. Все в ней было ново, увиденное впервые, все необычно, непохоже на повседневность. Сверкала медь огромных, в рост человека, подсвечников, блестели оклады на иконах, сотни колеблющихся огоньков наполняли церковь согревающим душу сиянием. Золоченая резьба «царских врат», цветные стекла в узких, очень высоких окнах, малиновый бархат на амвоне и толстое евангелие с металлическими застежками — все это вбирали глаза Бориса с жадностью.

Особенно любил он разглядывать живопись. Сцены из священного писания он не понимал, и, может быть, поэтому хотелось на них смотреть. А когда он, запрокинув голову, перевел взор на высокий круглый свод, тоже расписанный картинами, под купольные узкие окна, через которые воздушный колодец прошивали синие нити света, душа его запела от чувства неизведанного, сладостного, трогательного.

Дома мать рассказывала о смысле церковных настенных росписей. Толкования матери были неполными, путаными, захотелось самому разобраться, понять. В свободное время читал библию. Принимая все на веру, дивился давно исчезнувшей жизни, а дух книги, потайной смысл ее, разжигал воображение, настраивал на мечтательное, нездешнее.

На каждом шагу жизнь сталкивала его с трудностями, с грубостью, со смертью. Библия уводила от этого, успокаивала. Бывая в церкви, он не крестился, не обращался душой к божественному, не ощущал в себе потребности общаться с там таинственным, к чему тянулась мать, верующие. Церковную службу он воспринимал, как зрелище, после которого легче, яснее становилось на душе.

Среди верующих стали собирать деньги на танки. Вместе с матерью он сделал вклад, желая Родине победы над врагом. Но его занимала при этом такая мысль: в христианских заповедях сказано: «не убий!», а церковь собирает деньги на вооружение. Нет ли тут противоречия? Спросил священника. Тот показал в библии на такое место: «Если кто застанет вора подкапывающего и ударит его, так что он умрет, то кровь не вменится ему». Такое толкование юноша принял: не убивай бессмысленно или в корысти, но врага убивать можно. И он еще усерднее работал и чаще ходил в церковь.

Спустя месяц-другой на дверях церкви появилась прибитая гвоздиками по углам телеграмма. Глава государства и Верховный главнокомандующий Советской Армией благодарил священника и прихожан за сбор пожертвований на танки. По этому поводу священник сказал «слово» не на церковнославянском, а на современном языке. В юное ищущее сердце это «слово» запало убежденно, что дела церкви и государства слитны, что церковь объединяет людей в их патриотическом порыве. И он стал привлекать к церкви знакомых, особенно девушек: больше верующих, больше богослужений — больше доход, больше помощь фронту.

Священник, старый благообразный человек, приметил Бориса и не раз беседовал с ним душевно, ласково. «Война принесла неисчислимые беды нашему народу, — говорил он, — сколько вдов и сирот, стариков без кормильцев, без опоры!.. Церковь, вера снимает этот гнет, очищает душу от скорбей мирских, люди находят себя». Много говорил священник в таком роде своему внимательному собеседнику, давал книги о жизни христианских подвижников. И жизнь отцов церкви представлялась юноше как образец дружбы и любви, трудолюбия, честности, скромности, бескорыстия.