Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

В Коджори я остановил машину возле магазина. Прямо напротив магазина на длинной скамейке под деревом сидели ребята и пели.

— Счастливо вам, ребята.

Они вывалились из машины все сразу, не сказав ни слова. Лишь голубоглазый заглянул в кабину.

— Большое спасибо. Извините, что заставили вас сделать крюк.

Это был голос Гоги. Голос, который спустя четыре года всплыл в моей памяти.

«Это невозможно! — Гоги побледнел. — Неужели это были вы? Невозможно!»

«Ты что же, опять пошел выкать?» — улыбаюсь я, хотя побледневшее лицо Гоги встревожило меня.

«Невозможно! — повторил он и потянулся за сигаретой. — Так это были вы? Невероятно!»

«В этом нет ничего ни невозможного, ни невероятного. — Я стараюсь сохранить спокойствие. — В моей машине сидели сотни людей. Чего же удивляться, если и ты в ней оказался разок».

Гоги испытующе смотрит на меня, словно стремясь что-то вычитать в моих глазах. Я невозмутимо протягиваю ему горящую спичку, потом прикуриваю сам. Если что-нибудь делать, совладать с собой проще. Я закурил и беззаботно откинулся на спинку скамейки.

Издали со мной кто-то здоровается и направляется прямо к нам. Никак не могу вспомнить, кто бы это мог быть, но я улыбаюсь и встаю ему навстречу.

— Здравствуй, Нодар, дорогой мой! Где пропадаешь, как живешь?

— Ничего. Все в порядке!

Никак не могу его вспомнить. На вопросы я отвечаю односложно, не вдумываясь ни в то, что он спрашивает, ни в то, что я отвечаю. Я украдкой смотрю на Гоги. Бледность уже схлынула с его лица, но глаза невидяще уставились в одну точку. Чувствую, его что-то тревожит и он всячески старается подавить волнение.

Неожиданно вспоминаю тишину в машине, грозную, пронизанную ожиданием тишину. И мне делается не по себе.

— Ну, будь здоров, Нодар, дорогой ты мой! — откуда-то издалека доносится до меня голос знакомого незнакомца.

— Всего доброго! — отвечаю я. Никак не могу вспомнить, кто бы это мог быть. Я возвращаюсь к Гоги и сажусь на скамейку.

«Так это был ты?!» — повторяет Гоги. Ничего не надо было рассказывать. Его глаза, его взгляд уже сказали мне все.

У самого поворота Джаба (так звали сидевшего за мной) должен был приложить нож к моей сонной артерии. Острие ножа пощекочет шею, чтобы я ощутил страх. Затем он прикажет мне остановить машину. А Вова (с грубым голосом) поиграет револьвером у самого лица. «Хочешь остаться в живых — молчи. И марш из машины!» — скажет его надтреснутый голос. Это должно произойти точно у обрыва, на самом темном повороте. Потом меня подведут к краю обрыва и неожиданно ударят по голове стальным прутом. Стану сопротивляться — выстрелят. Если все обойдется без шума, ограничатся еще парой ударов прута. А убедившись, что я уже готов, столкнут в пропасть. За руль сядет Вова.

«Ты не думай, что я оправдываюсь. Меня и того очкарика запугали и заставили пойти силой. С тех пор я даже близко не подходил к ним».

«Где они теперь?»

«Вова сидит, а Джаба умер. Слишком большую дозу принял. Его нашли мертвым в лифте одиннадцатиэтажного».

«Слишком большую дозу»…

— Я убежден, что мы с тобой встречались четыре года назад.

— Возможно, но я тебя не помню. За четыре года стольких встретишь и знакомых и незнакомых — всех не упомнить.

— Мы встретились с тобой в «Бетании», у Кикетской развилки. Очкарик просигналил мне рукой. Была полночь или что-то вроде этого. Я остановил машину, но вас я увидел лишь тогда, когда очкарик распахнул дверцу машины и свистнул. Вас было трое, не считая очкарика. Ты сел назад, посередке. Вы попросили меня отвезти вас в Коджори.

— У Кикетской развилки? Четыре года назад? — задумался Гоги.

Я не свожу глаз с его лица, пытаясь разобраться, врет он или говорит искренне.

— Не помню. В тех местах я редко бывал. В ресторане «Бетания» вообще не был ни разу. Я и мои дружки — не кутилы в традиционном смысле этого слова. Чаще всего мы собираемся в кафе «Иверия», «Тбилиси». Или в домах. Музыка, немного коньяка, шампанское, девушки. Ничего не поделаешь, такова современная молодежь. Произносить тосты за родных или за девять братьев Херхеулидзе — не наше дело, — с улыбкой закончил он и Взглянул на меня.

«Неужели я ошибся?»

— Ну, ну, ведь и я вроде бы в старичках еще не числюсь. Кое-что и мы в этом понимаем, — улыбаюсь я в ответ, не сводя с него глаз.

Гоги спокойно выдержал мой настойчивый взгляд.

— Вам тридцать пять лет, не так ли?

— Почти!

— Пятнадцать лет — немалая разница. Мы вряд ли поймем друг друга. Сейчас все меняется в таком темпе, что через каждые пять лет появляются люди с новой психологией. Я в мои двадцать кажусь пятнадцатилетним совершенно иным.

— Ну, допустим, не совсем так! — продолжаю я улыбаться.

«Неужели я обознался?» — думаю я, продолжая пристально смотреть ему в глаза. Гоги не уклонился от моего взгляда. Два добрых синих глаза простодушно глядят на меня.

И вновь заработал справочный автомат на вокзале. Я вновь нажимаю кнопку. Воспоминания прокручиваются и складываются, как пластинки с надписями. Наконец автомат останавливается в нужном месте. «В Коджори не подбросишь?» — вновь слышу я грубый голос. И вновь сверкнули в зеркальце злые глаза. Потом хлопнула дверца и свет в салоне погас.

Медленно течет время.

Тишина, поразительная тишина.

Задумавшись, я не обратил на нее никакого внимания. Но потом словно спала пелена, в душу заполз червячок страха. «С каких это пор выпившие так чинно ведут себя в машине? Наверное, еще неопытные, робеют. А может, это вообще их первая операция?» Я нажимаю на кнопку, и в салоне вспыхивает свет. «Что такое, ребята? Вы, случаем, не заснули?» — как ни в чем не бывало говорю я и оглядываюсь. Оглядываюсь и теперь, четыре года спустя, потом останавливаю кадр. В кинематографе это зовется «стоп-кадром». Я неторопливо и тщательно разглядываю «кадр». Посередке сидит голубоглазый юноша. Даже сейчас, спустя четыре года, я вижу страх, затаившийся в глубине его глаз.

Это Гогины глаза. Сомневаться не приходится.

«Большое спасибо. Извините, что заставили вас сделать крюк», — сказал, выйдя из машины, голубоглазый и наклонился ко мне.

Теперь я, как на магнитофоне, прокручиваю эту фразу. «Большое спасибо…», «большое спасибо, извините, что заставили вас сделать крюк…» Сомневаться не приходится — это был его голос.

— Да, я наверняка обознался, — насильственно улыбаюсь я. — Четыре года — не шутка.

— А, ты опять о том же, — изумленно тянет Гоги.

— Да, я конечно же обознался. Просто спутал с кем-то.

Мы лежим на низкой тахте в моей комнате. Цветастое одеяло едва достает мне до груди. Эка спит, уткнувшись головой в мою руку. На ослепительно белой простыне красиво отчеканено ее литое, загорелое тело. Левая рука покоится на моей груди. Она закрыта одеялом — виднеется лишь кисть с длинными пальцами. На среднем мерцает перстень с александритом. Я лежу на спине и смотрю в потолок. Не знаю как, но я отчетливо вижу нежные Экины пальцы. Просто я их настолько ощущаю, что кажется, даже вижу, хотя по-прежнему смотрю в потолок, боясь пошевелиться. Перстень я купил Эке в Дамаске. И надел ей на палец прямо в аэропорту. Разве можно описать ее радость? На глазах у нее появились слезы. Она ничего не говорила, но вся светилась благодарностью и любовью.