Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

— Когда ты только умудрился откупорить квеври? — изумляюсь я.

— Эка невидаль. Да вы уже с час как приехали. Пока вы с бабушкой обнимались да целовались, я мигом управился. Ты гость, тебе и пробу снимать. А ну, тряхни стариной, скажи нам пару слов.

Огромная чашка легко наполнила три стакана. Один из них Элгуджа протянул мне.

— Чего ты на него уставился? Говори же тост, да побыстрее! — подстегнул меня Элгуджа, усевшийся на корточки возле квеври.

— Да здравствует твой марани, да не обделит его бог своими щедротами! — провозглашаю я и опорожняю свой стакан.

Тепло медленно разливается по всему телу. Небо, сплошь усеянное зрелыми звездами, глухой рокот реки, доносящийся из лощины, и почти невероятная тишина деревенской ночи доставляют мне невыразимое наслаждение.

Но почему?

Может, это просто ностальгия горожанина, которого малейшие проявления кажущейся сельской идиллии приводят поначалу в неописуемый восторг? Но стоит пройти лишь неделе, и прелести селянства набивают оскомину и ждешь не дождешься дня, когда удастся убежать от еще вчера восхищавшего тебя уклада.

Нет, не это.

До предела опустошенный и утомленный, я, видимо, только здесь по-настоящему ощутил целительность человеческого покоя.

Второй стакан Элгуджа уважительно протягивает Нане. Я едва не прыскаю со смеха, наблюдая, с какой неуклюжей грацией ведет себя в обществе Наны этот медведь. Глаза Наны светятся детской радостью. Куда только подевалась ее гордая уверенность в собственной красоте и неотразимости. Передо мной теперь непосредственный и восторженный ребенок, которому чужды напряженность и неестественность взрослых.

— Что мне сказать? — спрашивает она у меня, принимая стакан от Элгуджи.

— Все, что угодно.

— Так да здравствуем все мы!

Она выпила половину стакана и протянула его мне. Я едва сдерживался, чтобы не расцеловать Нану. Обычно с такой доверительностью протягивают стаканы только очень близким людям. И теперь здесь, в этом чуждом и непривычном окружении, один я и был самым близким для нее человеком, и потому с такой искренней безоглядностью протянула она свой недопитый стакан.

Я осушил стакан и с улыбкой посмотрел на Нану. Пока я пил, она не сводила с меня своих ласковых глаз. Потом взяла у меня стакан и отдала его Элгудже.

— А теперь слово за дядюшкой Владимиром, нашим старейшиной.

Старик сначала смакует вино, одобрительно покачивая головой, а затем залпом осушает стакан.

— Вот тебе и восемьдесят лет!.. — смеется Амиран.

— Это он благословил наш квеври, потому и не позволил себе оставить в стакане даже капли, — разъяснил Элгуджа.

А Мери тем временем принесла яичницу с ветчиной на пышущей жаром сковородке.

Я невольно оглядываюсь на Нану, почувствовав ее настойчивый взгляд.

Отчего у нее так блестят глаза?

Может, она благодарит меня за сегодняшний день?

А может…

А может, ее тронула безыскусная доброта деревенских жителей и их первозданная естественность?

Может…

А может, она влюбилась в меня?

А иначе почему она с такой безоглядностью поехала чуть ли не на край света с полузнакомым человеком?

Нана уселась за стол напротив меня. Бабушкина шаль по-прежнему накинута на ее плечи.

Видно, Нана прекрасно чувствует, что шаль эта ей к лицу. Женщины всегда остро ощущают, что им идет. Деревенская шаль в сочетании с джинсами еще больше подчеркивает городской облик Наны. Она еще больше оттеняет тонкие черты ее лица и пластику гибкого тела.

Женщины лепят в кеци четырехугольные хачапури. Стол стоит так, чтобы не мешать бабушке хлопотать возле очага. Из женщин за столом сидит лишь Нана. Остальные помогают бабушке.

И Нана тоже не раз порывалась помочь, но бабушка вежливо отклоняла ее попытки. В конце концов Нана, видимо, решила, что излишняя настойчивость может быть сочтена за назойливость, и сдалась.

— Давайте выпьем за наших гостей! — взял на себя обязанности тамады Элгуджа.

Когда он взглянул на Нану, в его зычном голосе послышались ласковые нотки.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь легким треском огня.

— Дай вам бог счастья. Городской девушке вряд ли может понравиться наше глухое селение, но, что поделаешь, мы здесь родились, здесь мы и умрем. И даже те, кто некогда покинул его, возвращаются сюда на склоне лет.

Я смотрю на Нану и переживаю, как бы в ответ на тост Элгуджи она не стала возражать ему шаблонными фразами: мол, ничто не сравнится с деревенским покоем, что именно в этой грязи и первозданности и заключается прелесть жизни. И что, мол, за жизнь в выхлопах машин и духоте асфальта.

Но Нана только мило улыбается и кивает Элгудже в знак благодарности.

— Будьте здоровы! — говорит Амиран.

— Будьте здоровы! — вторят ему все остальные.

Тост за Нану мужчины пьют стоя, ощущая неловкость оттого, что не знают, как и что сказать гостье.

— Спасибо, — улыбается в ответ Нана.

Женщины, ни на мгновение не прерывая хозяйственных дел, вполглаза посматривают на меня и на Нану. Ясно, что Нана пришлась им по сердцу, и они не скрывают этого. Но смелое одеяние девушки и ее появление в деревне среди ночи наедине с молодым человеком не дает им покоя.

Я не знаю, сколько мы выпили, но чувствую, что вино постепенно ударяет мне в голову, а тело становится невесомым.

— Выпьем за наших женщин! — провозглашает Элгуджа.

В голосе тамады прибавилось лихости и уверенности.

— Вот эта женщина, уважаемая Нана, моя вторая половина. Без нее душа из меня вон. Не дай мне бог оставить ее вдовой, уж лучше мне самому ходить во вдовцах.

— Типун тебе на язык, — улыбается Мери.

До Наны лишь теперь доходит смысл Элгуджиных слов, и она звонко хохочет.

— Мери уже шестая по счету жена этого льва, — говорю я Нане.

Нана вновь хохочет, думая, что я шучу.

— Напрасно смеешься, я не шучу. Мери, скажи хоть ты, разве это неправда? — поворачиваюсь я к жене Элгуджи.

— И вовсе не шестая, а всего лишь третья! — усмехается Мери, продолжая толочь в ступе чеснок.

— Ничего подобного, шестая, — упрямо повторяю я.

— Вот это понимаю, ловкач, да и только! — с непритворной грустью говорит Сандро, семидесятилетний сухощавый старик с блестящей лысиной. — Я не смог даже с одной женой развестись, а он шестерых окрутил и хоть бы хны.

— Невелика наука, дорогой ты мой дядя Сандро! — говорит Элгуджа, протягивая стакан Жоре. — Это с первой женой трудно расстаться, а потом уж все идет как автоматная очередь — одна за другой, одна за другой.

Нана от души хохочет, и я вижу, как сверкают в отсветах пламени ее белые крупные зубы.

Все смеются так, словно впервые услышали шутку Элгуджи. Я сам слышал ее не раз, а о местных жителях и говорить не приходится.