Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

И опять пауза.

— Она, надеюсь, беленькая? В темноте глаза мои плохо видеть стали. Мне она смуглянкой показалась.

— Это она на море загорела. А так она белая как снег, — успокаиваю я бабушку, зная, как высоко ценятся в деревне белокожие женщины.

— А какого цвета у нее глаза? — никак не может успокоиться бабушка.

— Глаза? Медовые.

— Медовые — это славно. Значит, и волосы у нее каштановые. Не по нраву мне, когда у белолицей женщины волосы черные.

— Да каштановые они, каштановые, только чуть-чуть подкрашены.

— Эх, это уж никуда не годится, сынок. Ты ей накажи, чтобы она больше не красилась. Краска волосы ей попортит.

— Я-то скажу, если она послушается.

— Что значит не послушается! Да разве ж может жена мужу перечить?!

«Жена», — теплая волна захлестнула меня.

— Сколько раз повторять тебе, бабушка, Нана мне подруга. Она никогда не бывала в наших краях. Вот я и привез ее сюда.

— А институт она кончила? — ловко пропустила она мимо ушей мои слова.

— Еще бы! Она теперь в аспирантуру поступать собирается.

— Дай тебе бог радости, сынок. Может, тебе еще одно одеяло принести?

— Нет. Вполне обойдусь и одним.

— Ну тогда спи.

— А я уже сплю.

— Если понадобится что, кликни, слышишь?

Я закрываю глаза и молчу. Бабушка уходит. И вскоре до меня доносится скрип тахты. Потом — тишина.

Мои мысли заняты Наной.

Нана.

Нана Джандиери.

Она здесь, рядышком, в каких-нибудь пяти-шести шагах. И окна и двери ее комнаты распахнуты настежь.

Интересно, спит ли она?

«Какие вы все смешныеее!» — слышу я Нанин голос.

Наверное, мы и вправду были смешные.

Но с какой нежностью произнесла она это!

Не натворил ли я чего? Помню лишь, как я, Элгуджа, Сосо и Амиран, обнявшись, плясали «перхули». А вот Жору поднять из-за стола не удалось. Вспоминается еще, как Элгуджа и Сосо, подхватив Жору, с песней направились по домам. Нет, кажется, все было чин чином.

Элене.

Как она поседела, как сдала! Я чувствую, как заливает мне щеки краска стыда.

«Какие вы все смешныеее!»

Неужели она спит?

Неужели она любит меня?

О чем она сейчас думает, если не спит, конечно?

Все окрест освещено мерцающим светом звезд. Одна-единственная лампочка мигает на приземистом электрическом столбе. А лежать нет никакой мочи. Встать бы, но малейший шорох разбудит бабушку. А спит ли она? Стариковский сон чуток, но и валяться в постели я уже не в силах. Я утыкаюсь лицом в подушку и, пытаясь заснуть, закрываю глаза. Ни о чем не думать, ни о чем. Заснуть, заснуть, заснуть.

А вокруг ни шороха. Не слышно ни собачьего лая, ни заполошного крика петухов. Но заснуть все же не удается. Я осторожно сажусь в постели. Вдали мерцает белое пятно церквушки.

А может, и не мерцает? Просто я знаю, что там должна быть белая церквушка, потому и кажется, что я ее вижу.

Гляжу в небо.

Кто знает, сколько космических частиц пронизывают пространство, наш дом, мое тело…

Что теперь делается в нашей лаборатории? Я опять ложусь и упрямо зажмуриваюсь.

Может, все, что мы пытаемся делать, — глупость? Стоит ли вообще вмешиваться в дела природы?

Видно, ночью напряжение в сети возрастает. Свет лампочки на столбе заметно усилился. Почему мне кажется неестественным свет этой жалкой лампочки, освещающий девственную природу моего села?

И так ли уж нужно взрывать динамитом горы? И вообще, нужна ли шоссейная дорога, постепенно, но неодолимо наступающая на родную деревушку?

Я теперь далеко отсюда, очень далеко. И я вижу, как вращается во мраке громадное тело нашей земли, завернутое в смертельный туман.

Я даже слышу со стон.

Нет, это не стон. Земля мычит, нет, не мычит, скрипит зубами, как несломленный мужчина во время пытки.

…Стонет земля, и я чувствую, как покалывают мне сердце тысячи электрических игл.

Я вижу, как четыре миллиарда человек терзают ее обессилевшее, утомленное, опустошенное тело. Режут, кромсают, рвут, потрошат. Сравнивают горы, сводят леса, вгрызаются в сердце. И вокруг остаются лишь траншей и развалины.

Я вижу землю с прокопченными легкими и перерезанными венами, истекающими кровью. Я вижу, как из превратившихся в сплошную рану, изъязвленных ущелий гноем вытекают отравленные реки.

Я слышу ужасающий скрежет. Потом земля покачнулась. Скрежет усилился. И вдруг оглушительный, леденящий душу треск. Земная ось переломилась надвое. Планета вздрогнула, потом резко опрокинулась. Моря и реки прорезали воздух и рухнули в черноту разверзшейся пропасти.

«Нодар», — слышу я издали знакомый голос.

«Нодар, Нодар!»

Нет, нет, это зовут не меня.

«Что с тобой, Нодар?»

Это Нана. Да, да, Нана, это ее голос окликает меня.

Я открываю глаза.

— Нодар, опомнись, это я — Нана!

Наверное, ее испугали мои бессмысленные, остекленевшие глаза.

Я окончательно прихожу в себя и улыбаюсь, жалко, через силу. Но Нана успокаивается.

— Не надо было мне столько пить.

Только сейчас я замечаю, что Нана выбежала ко мне босиком, наспех накинув одежду.

— Бабушка спит?

— Да, наверное, заснула. Иначе она услышала бы твои крики. Молчание.

Я не знаю, что сказать. И разве можно выразить словами чувства, обуревающие меня? И разве можно измерить и вычислить то состояние счастья, которое сейчас захлестнуло меня? Мне приятна заботливость Наны. Как привлекательны ее лицо, ее встревоженный и нежный взгляд! Постепенно она успокоилась, и я чувствую, как холод сводит ее тело.

— Я пойду.

— Да, да, иди, не простудись! — неискренне говорю я, страшась, что она и вправду уйдет.

Нана встает, медленно наклоняется ко мне, целует в лоб и уходит.

Скрип кровати.

Она здесь, рядышком. В каких-нибудь трех-четырех шагах. Под белоснежным одеялом пульсирует ее упругое тело.

Еще раз скрипнула кровать.

А потом тишина. Непривычная, мертвая тишина.

Может, она уснула?

Нет, не думаю.

Она еще даже не успела как следует согреться.

Интересно, о чем она думает?

Любит ли она меня?

А я? Люблю ли ее я?

Как легко было об этом думать, когда я был пьян. И как неловко сейчас, когда небо просветлело и земная твердь постепенно, но уже отчетливо отделилась от неба.

Люблю ли я ее? Не заблуждаюсь ли я? Неужели я влюблен? Неужели я еще в состоянии любить?

И опять в сердце мое вонзились тоненькие иглы.

Я закрываю глаза. Так лучше думается. И не так стыдно, когда вокруг темнота.

Если я и сегодня счастлив, если все это не кануло в небытие вместе с бурным вчерашним днем, значит, я действительно влюблен.

Эка?

Что скажет Эка?

Как она перенесет такой удар?

Я пытаюсь не думать об Эке. От стыда на лбу появилась испарина. Не я ли еще каких-нибудь полтора месяца тому назад твердил ей, что опустошен, что уже не в состоянии любить и влюбляться? И не говорила ли Эка, что стоит появиться на моем пути какой-нибудь девушке, и я тут же позабуду о своих словах?