Инга Петкевич - Лесные качели

Слава испуганно покосился на нее — она не шутила…

…Дежурная в дверях Павловского дворца было остановила их.

— Дети, вы с кем?

Он отступил, но девчонка крепко держала его за руку.

— Наша мама тут где-то, можно, мы ее поищем? — ее правдиво расширенные глаза глядели на дежурную с явно преувеличенной честностью, но та поверила и пропустила их во дворец.

Вот где он перепугался не на шутку!

Девчонка трогала все подряд, корчила рожи во всех зеркалах. Дожидаясь боя каждых часов, она садилась во все кресла и даже ухитрилась залезть под царскую кровать. В это время в комнате находилась экскурсия. Экскурсовод рассказывала о большом туалетном приборе, который Мария-Антуанетта подарила царице. Слава сделал вид, что слушает вместе со всеми, а у самого даже ноги тряслись от страха. Наконец экскурсия переместилась в соседний зал. Девчонка было высунула голову из-под кровати, но в спальню вошла дежурная и подозрительно уставилась на Славу. Тот готов был под землю провалиться от страха и отчаянья. Он пошел вслед за экскурсией, внутренне отрекаясь от девчонки. Он даже пытался улизнуть из дворца, но девчонка снова возникла рядом.

— Смотри, что я там нашла, — она показывала ему бронзовую ручку в виде львиной морды, которую она где-то открутила. Слава похолодел. Он понял, что ему уже никогда не выпутаться из этой истории. Он даже и не мечтал выпутаться, от бессилия и усталости он уже на все махнул рукой…

И вот нет больше той кривляки, лгуньи, плаксы и двоечницы, исчезла навсегда.

Только теперь Слава понял, как он ее тогда любил. Раньше он не мог это себе отчетливо обозначить, потому что не было у него меры измерения своего чувства, не было точки отсчета, не с чем было сравнивать и не от чего отсчитывать. Он просто балдел всякий раз, как видел ее, настолько, что у него язык делался деревянным и прилипал к нёбу. Он даже боялся увидеть ее лишний раз, это было ему не по силам.

И никто ничего не подозревал. Взрослые забывают потом, как они любили в десять лет, поэтому и не предполагают таких страстей у маленьких. Да что там взрослые, когда и он, Слава, уже почти об этом забыл…

«Что они там ищут? Что опять потеряли? Вечно у них что-то теряется! — раздраженно думал он, разглядывая пантомиму на волейбольной площадке. — Ну да, — спохватился он. — Это же меня ищут, разумеется…»

— Как возмужал, окреп, загорел, совсем взрослым делаешься, — говорила мать Анины, и ее цепкий взгляд точно приценивался к его персоне, одновременно прикидывая, что из него можно скроить. Анина с кокетливой застенчивостью скромно опускала глаза…

— Ну что же вы, дети, как неродные? Обнимитесь, поцелуйтесь. Ну, Анина.

Анина сделала шаг навстречу Славе, обняла его за шею и чмокнула в щеку. В толпе детей прошел шепоток.

— Что она тебе, сестра, что ли? — спросил потом Зуев.

— Да, почти что… — неопределенно отвечал Слава.

Но и без его пояснений в лагере очень быстро стало известно, что Анина ему вовсе не сестра, а так, что-то вроде долгой дружбы или, может, даже любви… Кто-то сказал старинное словцо: «помолвлены».

— Разве теперь помолвки существуют? — пожали плечами девчонки.

Мальчишки и вообще не очень-то представляли себе, что это такое. Но недаром возникло вдруг это старое слово, им были узаконены те странные для лагеря отношения, что связывали Славу и Анину.

— Это пример дружбы, образец ее, эталон дружбы мальчика и девочки! Кому-кому, а им я доверяю целиком и полностью, — громогласно вещала Таисия Семеновна. — Тут все так чисто, открыто, и тени сомнения они во мне не вызывают!

С ней никто не спорил. Все придерживались такого же мнения, одна лишь Светланка почему-то фыркнула:

— Дрессированные они какие-то, инкубаторские… Тоска да и только…

Но с ней никто не согласился. Привилегия этой дружбы-любви мальчика и девочки, этой образцово-показательной пары была узаконена большинством голосов.

Ими любовались и гордились, за ними подглядывали и шушукались, им завидовали всем лагерем. Они же держались просто и приветливо, вполне открыто и в то же время сдержанно. Были милы, воспитанны, любезны, и толки, сплетни постепенно осели, точно пыль. Они бы совсем исчезли, если бы Зуев не дал им новую пищу, не подлил масла в огонь.

Несколько дней они держались втроем. Зуев был к ним вполне благосклонен и даже цыкнул несколько раз на сплетников, давая понять, что берет эту пару под свое начало.

Но потом что-то пошло не так. Зуев помрачнел, затаился и отдалился от прелестной парочки, сначала будто игнорировал их, а потом ни с того ни с сего перешел к откровенной вражде.

Он стал дерзким, вспыльчивым, злым. Всем хамил или просто пропадал где-то один. Многие обижались на него и жаловались, многих он успел обидеть. Но некоторые глубокомысленно замечали, что Слава тоже себе на уме, такому тоже пальца в рот не клади… Большинство же откровенно и громогласно приписывали все Анине, ее чарам… Но все они были далеки от правды. Правду знал один лишь Зуев, но он не выдавал ее.

Порой на Зуева находило. Эти бешеные приступы злобы, ярости и ожесточения накатывали ни с того ни с сего, без всякой видимой причины и даже без повода. Какая-то неведомая, темная сила бурлила и клокотала в нем, точно в паровом котле. Эта грозная, темная энергия жила по каким-то своим стихийным законам, опасным и даже гибельным не только для одного Зуева. Напряжение нарастало, энергия накапливалась, и он чувствовал себя бомбой замедленного действия, обращаться с которой надо крайне осторожно, потому что малейшая оплошность может привести к взрыву, который ослепит, оглушит, разорвет его на куски, на осколки, опасные для всех окружающих без разбора, для всех, кому случилось оказаться в радиусе взрыва.

…Все началось с того злополучного котенка, который, наверное, будет преследовать его всю жизнь. В этом воспоминании была горечь лекарства, спасительный яд вовремя принятой пилюли. И каждый раз, когда Зуева заносило и уже, срываясь с тормозов, вполне неуправляемый, он готов был крушить все вокруг и сам захлебнуться в бушующем море собственного остервенения, он цеплялся за этого призрачного котенка как за соломинку. Соломинка выносила его на берег трезвости и рассудка. И он бежал прочь, бежал всегда в одно заранее облюбованное им место, и там как раненый зверь зализывал свои раны, постепенно наводя порядок в своей взбаламученной душе.

В лагере таким местом стал для Зуева громадный камень ледникового происхождения. Камень лежал на самом краю обрыва, над платформой, и широкая панорама, что открывалась отсюда взору, сама по себе действовала на Зуева умиротворяюще.

Зуев сидел на камне, обхватив колени руками, нахохленный и взъерошенный, как большая тревожная птица, сидел и мрачно думал о котенке. Нет, такого он больше не выкинет никогда. Этот ужас больше не повторится, только никогда не надо забывать о котенке, о маленьком беззащитном котенке, несчастной жертве его слепого гнева и ярости.