Инга Петкевич - Лесные качели

Зуев знал о Славином недомогании, но, несмотря на знание этой Славиной слабости, тот не стал подвластен, понятен и близок Зуеву. Существовал какой-то предел, какая-то дистанция в их дружбе, и предел этот обозначил Слава. Зуев, в свою очередь, не любил панибратства и фамильярности… И если Зуев порой помыкал Славой, дразнил или обижал его, то делал это не из желания унизить, а лишь «расколоть», то есть вызвать того на откровенность. Но Слава не «раскалывался». Он принимал капризы и выходки Зуева так же ровно, мягко и терпимо, как и дружбу. И ни разу не удалось Зуеву вывести Славу из себя, разозлить или обидеть. Больше того, Зуев уже рассказал о себе все; Слава же вроде бы ничего не скрывал, был честен, простодушен, мил, но — и ничего не рассказывал.

Зуев знал, например, что Слава кончает художественную школу и может дальше поступить в Академию художеств, но вместо этого почему-то собирается пойти в армию. И тут Зуев категорически отказывался понимать Славу. А Слава — объяснять.

Особенно сблизились они во время пересменки. Пять долгих, пустых и тихих дней между сменами Зуев и Слава не разлучались. Это были чудесные дни, медленные, сонные и счастливые. В лагере остались всего лишь Зуев, Слава, трое мальчишек из младшей группы, Настя да пионервожатая Светланка, — всего семь человек. Погода была неожиданно жаркой. Почти целыми днями они торчали на море, загорали и купались, сколько кому угодно. Ловили рыбу, жгли костры и пекли в золе картошку. Потом догадались приносить на море еду и готовить ее тут же на костре. Потом стали брать с собой и одеяла и тут же отдыхали после еды. Они одичали, обветрились, загорели дочерна и воображали себя Робинзонами. В лагерь возвращались только на ночь.

Вот тогда вдруг Зуева понесло… Все пять дней он рассказывал Славе свою жизнь. Слава умел слушать, он точно и глубоко понимал рассказы Зуева, вовремя кивал, вовремя смеялся, разве порой был чуть рассеян. Но Зуев был увлечен, и эта рассеянность не настораживала его. У него явно обнаружился дар рассказчика, и он сам удивлялся, как хорошо и складно у него все получается. Впервые в жизни он рассказал кому-то свою жизнь. Какая, оказывается, она у него сложная и странная.

…Он рассказывал Славе о своем детстве, которое промелькнуло и кончилось внезапно, точно сон. Точно сон, вспоминал Зуев душный и тесный курортный городок на берегу Черного моря, который летом превращался в настоящий ад. Груды разморенных тел, теснота, духота и курортная праздность, безнадежная праздность до одурения. Праздность, обеспеченная каторжным трудом матери (они сдавали комнаты отдыхающим), ее надрывом, ее отчаяньем, ее ненавистью к чужому небу, чужому морю, чужой пище, чужому солнцу, ее исступленной тоской по другому небу, по дождю, по траве, реке, соленым грибам… Мать, которая была когда-то мастером спорта по прыжкам в высоту, буквально на глазах превратилась в загнанную, исступленную истеричку.

Он рассказывал Славе про горы, куда брал его отец. Они навсегда остались в памяти Зуева, точно громадные декорации. И каждая корова, и лошадь, и пастухи, и туристы — все играли на громадной сцене свои давно отрепетированные роли, и ему, Зуеву, тоже полагалось играть свою маленькую роль. В разреженном прозрачном воздухе, в окружения скал, нарзанных источников, шумных рек и водопадов, на краю пропасти веками шел этот торжественный, ритуальный спектакль. И тени прежних исполнителей подсказывали своим преемникам единственно точный жест, скупую реплику… Не ошибись, не поскользнись, осторожнее. Ты уже не имеешь права быть неточным, ты уже на сцене у всех на виду… И будто тысячи биноклей вдруг устремились на тебя из прошлого, из вечного: вот ты, оказывается, какой?.. Имей мужество и твердость заявить о себе, и горы благосклонно расступятся перед тобой, и зрители с молчаливым одобрением посмотрят тебе вслед. Только не оступись, не зарвись, малейший неточный жест — и посыплются декорации, и погребут тебя под собой. Тут надо уметь, тут поздно учиться…

Он сам увлекался своими рассказами, но не раз ловил на себе странный Славкин взгляд, сумрачный, с тенью любопытства, исподтишка… Ловил, но не придавал особого значения.

Особенно странен был этот взгляд, когда Зуев рассказывал о киностудии, где он снимался в одной кинокартине из жизни беспризорников времен гражданской войны. Режиссер этой кинокартины («Кстати, твой однофамилец. Не родственник?»), словом, этот гениальный человек (для всех он был просто полубогом) сразу выделил Зуева из толпы, дал ему хороший эпизод и пророчил большое будущее…

— Большое будущее, — угрюмо повторил Слава. — У них будущее всегда большое и радужное. Оно раздувается, как воздушный шар, а потом вдруг лопается, и не остается ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — одна грязная, изношенная оболочка.

Зуева насторожил холодный тон, которым Слава проворчал эти слова, но он приписал его законной зависти к собственному успеху. Смысл этой речи до Зуева вообще не дошел, он не обратил на него внимания. Он был слишком увлечен собой, своей жизнью, своим светлым будущим и большими надеждами.

Но тут какое-то событие за окном, на территории лагеря, поглотило внимание Зуева настолько, что он повернулся к Славе спиной и даже свесил ноги наружу, за окошко.

Зрелище того стоило. На площадке возле клумбы Анина учила девчонок крутить обруч хула-хуп, который вращался вокруг девочки будто сам по себе, будто Анина была таким центром, вокруг которого и положено вращаться всему на свете.

— Во дает! Во дает! — восклицал Зуев. Он начисто забыл о Славе и чуть не вывалился из окна от азарта и восторга.

Слава нехотя вылез из-за стола, приблизился к Зуеву и выглянул из-за его плеча.

— А, — вяло процедил он, — ну да, конечно, крутить сна умеет.

Зуев удивленно оглянулся на друга и вопросительно заглянул ему в глаза. Слава смущенно потупился. Фраза действительно получилась двусмысленной, да и интонация была ей под стать. Но оправдываться ему не хотелось. Любое оправдание влекло за собой определенную откровенность, а как раз этого Слава органически не выносил. Он видел, что Зуева мучит любопытство, и понимал, что в качестве друга тот имеет право на элементарное доверие. Сам Зуев так много ему о себе рассказал, поведал, можно сказать, самое сокровенное и потаенное, и теперь он, Слава, должен ответить ему тем же, то есть пролить хоть какой-то свет на взаимоотношения его с Аниной, которые со вчерашнего дня интригуют весь лагерь. Но слова не шли. Не было таких точных слов, чтобы так вот, запросто, определить и обозначить для Зуева те сложные и теперь уже мучительные для Славы отношения, которые связывали его с этой девочкой вот уже без малого семь лет. А Зуев упорно глядел прямо ему в лицо, и Слава окончательно растерялся под его взглядом и обозлился на собственную беспомощность. Досадливая, косая гримаса исказила его черты, и он невольно нетерпеливо потряс головой, будто отгоняя от своего лица надоедливую муху или комара. И от этого непроизвольного жеста Зуев обиженно вспыхнул, потом грозно нахмурился, хотел что-то сказать, но сдержался и только резко оттолкнулся от подоконника, вылетел наружу не оглядываясь, пересек территорию лагеря и скрылся из вида.