Инга Петкевич - Лесные качели

…А девочка Катя играла в куклы и не имела права заводить детей. Так и умерла в больнице вместе с ребенком… Роды были преждевременные. Наверное, от волнения… Он тогда тоже лежал в госпитале. И даже не знал тогда о ее смерти. Ему не говорили, да и некому было сказать. Они имели общих друзей, но все они были тогда при нем, при Егорове, и он остался жить. И продолжал летать. И только теперь впервые Катина слабая жизнь с ее куклами и тряпками приблизилась к нему вплотную и показалась куда более подлинной, существенной и ценной, чем виделась ему прежде.

Ребенок был мальчиком.

Егоров исправно заботился о себе: мыл, кормил, одевал, снаряжал на прогулку, но он не знал этого человека с гипертонией, не знал его насущных целей и задач, его потребностей и желаний настолько, будто это был дальний родственник, неожиданно нагрянувший в его непутевое холостяцкое жилище. Он не знал этого отставника, не знал, что ему вредно и что полезно, как и зачем ему жить дальше. Даже тепло или холодно — он не всегда понимал.

И еще его преследовали запахи. Может, лето было такое жаркое, или он попросту не привык проводить его в городе, но ему казалось, что повсюду воняет. Он заходил в ресторан, старательно читал меню, а вонь тем временем обволакивала его густым тяжелым облаком. Он бросал меню и бежал прочь на свежий воздух, поближе к воде. Вода, правда, тоже пропахла бензином, но этот запах его не удручал.

По ночам его мучила бессонница. Почти каждую ночь Егоров просыпался от одного и того же кошмара: в его комнату с чудовищным ревом и свистом влетал тяжелый грузовой самолет. Он пересекал комнату по диагонали, все вокруг дрожало и тряслось от напряжения…

Егоров просыпался и потом до самого утра мучился бессонницей. Он лежал, напряженно слушая тишину, в ожидании если не рева самолета, то хотя бы какого-то громкого звука, который во сне можно принять за рев мотора. Но вокруг все было тихо. Тишина была полная, невозмутимая, и невинные ночные шорохи и скрипы лишь подчеркивали ее и усугубляли. Он лежал и ненавидел эту тишину. Именно в ней, в этой тишине могла затаиться опасность, угроза и даже преступление. Шум всегда выдает себя, его всегда можно классифицировать, определить и обозначить. Но что делать с этим отсутствием шума? Тишина — это смерть звука, это завеса, стена, за которой бог знает что происходит. Егоров боялся тишины, как дети боятся темноты. Он ловил себя на этом напряженном ожидании звука, и ему казалось, он сходит с ума. На самом деле он все еще не остановился. Он привык жить на предельных скоростях, ему не хватало движения.

Комната, наполненная всю ночь напролет мерцающим светом, сводила его с ума. Вешать занавески было бессмысленно, он все равно не собирался тут жить. А где он собирался жить? На что надеялся? Он думал об этом, порой лихорадочно и сумбурно, порой вяло и безвольно. И ждал, ждал, что решение придет, что все само собой как-то разрешится, потому что не может так продолжаться вечно. Что-то обязательно должно было произойти. И он выходил на улицу и бродил по этому пустому и волшебному городу. Одинокие пешеходы шарахались друг от друга, быстрые и порывистые, как тени. Одинокие машины разрывали пространство. Деревья, лишенные теней, и дома без огней, и свет без источника света — все это было как в дурмане, как под наркозом, как в невесомости.

Однажды ему повстречалась странная процессия. Эти люди были в черном, на голове у них были черные тюрбаны, из которых торчали вверх большие белые перья. Он пошел следом и шел довольно долго, но люди не растворялись и не исчезали. Потом один из этих пернатых отделился, приблизился к Егорову и на ломаном русском языке предложил ему купить колготки. Что такое колготки, Егоров не знал, но слово было явно неприличным, и он поспешил удалиться.

С тех пор он стал принимать снотворное.

В эти мрачные дни ему однажды повезло. Этот скромный подарок судьбы для Егорова был весьма неожиданным и очень ценным. Дело в том, что главной проблемой его жизни стала его комната, в которой жить было нельзя. Грязь и мрак запустения, а главное — прошлое, которое затаилось тут под слоем пыли, делали комнату совершенно непригодной для жизни. Проблема долго оставалась неразрешимой, потому что сам он не в силах был с ней справиться, и больше всего боялся проникновения в комнату чужих и посторонних людей, боялся их праздного любопытства и удивленной брезгливости. Но рано или поздно это должно было произойти. Он и сам понимал это, и соседи уже не раз напоминали. Намекали исподволь, невзначай, что неплохо бы ему вымыть полы в своей комнате и окна тоже не мешает. Косвенно они даже наседали на него с этим вопросом, жаловались одной болтливой старухе, соседке по лестничной площадке, что из его комнаты несет смрадом, как из могилы. Старуха тут же донесла это Егорову. Он сдался и однажды вечером, заваривая на кухне кофе, обратился к своим любезным соседям за помощью или советом насчет какой-нибудь женщины-поломойки. Соседи оживленно захлопотали.

И вот он стоял у окна и ждал людей, которых вызвали его дотошные соседи. За окном был просторный красивый двор с фонтаном посредине. За противоположным корпусом строили новую гостиницу для иностранцев, и оттуда доносился приглушенный рев и скрежет строительной техники.

За спиной у Егорова была его нежилая комната, где он расчистил для себя только диван и обеденный стол. Все вещи и предметы, которые лежали на столе, покрытые серой простыней, он, не разглядывая, связал в узел, свалил в темный угол за шкафом и с тех пор постоянно ощущал там эту непонятную серую массу и косился на нее с такой опаской, будто там был зарыт покойник, что в некотором роде соответствовало истинному положению вещей. Там, за шкафом, было свалено в кучу все его мертвое прошлое, и он боялся его тревожить ненужными воспоминаниями.

Он смотрел в окно, но спиной ощущал эту мертвую, пыльную комнату, старался о ней не думать и в то же время думал о необходимом ремонте. Тревожной тенью мелькала мысль о внутреннем содержании всех этих шкафов и тумбочек.

Сначала он хотел пригласить своих бойких соседей, чтобы они разобрались в этих вещах без него. Но сама мысль, что в Катиных вещах будут рыться эти нечистые, алчные до чужого, циничные лапы, ужаснула его, и он решил ничего не трогать и ни к чему не прикасаться.

Он и сам удивлялся собственной беспомощности и даже трусоватости, но освоить эту комнату ему было намного труднее, чем новый тип самолета. Там он имел дело с будущим, в этой комнате — с прошлым. Да, он никогда не жил прошлым, а всегда лишь будущим. Неведомое будущее, в котором могло содержаться что угодно, даже сама смерть, пугало его куда меньше, чем уже мертвое и поэтому слишком конкретное прошлое. Выходит, он был еще слишком живым человеком и собирался жить дальше, не оглядываясь. Это соображение поразило его, потому что он не знал, где и как он будет жить дальше. В этой комнате он жить не мог и втайне полагал, что проблема эта абсолютно неразрешима, что придется менять комнату, а может быть, даже город.