Инга Петкевич - Лесные качели

— Ну, чего тебе? — спросил Егоров, стараясь скрыть смущение.

— Ничего, — растерялся тот.

— Сошлось, — сказала Клавдия, опустив руки и чуть потянулась.

Этот чисто домашний жест был так уютен, что Егоров улыбнулся.

— Который? — спросил юнец.

— «Мария-Антуанетта», — отвечала Клавдия.

— Надо же, — удивился долговязый. — Этот пасьянс Мария-Антуанетта придумала перед казнью, — объяснил он, обращаясь к Егорову. — Он получается очень редко. Не чаще раза в месяц.

— Реже, — сказала Клавдия.

Долговязый кивнул и снисходительно улыбнулся.

— Ты что, баптист? — спросил он.

— Здесь собираются баптисты? — удивился Егоров.

— Есть в тебе что-то баптистское.

— Нет, — сказал Егоров. — Я не баптист.

Помолчали.

— Хочешь мороженого? — спросил долговязый. «Пароль у них такой, что ли?» — подумал Егоров и согласился.

— Клавдия, — сказал юнец, — дай нам, пожалуйста, по двести граммов.

Женщина лениво сгребла карты, открыла крышку и заглянула внутрь ящика. К удивлению Егорова, она действительно достала вазочки и круглой ложечкой стала черпать из ящика и раскладывать по вазочкам розовые шарики. Потом она принесла и поставила вазочки на столик.

— Пожалуйста, — обратилась она к Егорову. — Вы, кажется, любите клубничное?

Он тупо кивнул.

Ели молча. Это действительно было мороженое. Клубничное.

— Глупо тогда вышло? — вдруг спросил юнец.

Егоров не понял, что тот имеет в виду.

— Нет, — сказал он.

— Очень смеялись? — спросил долговязый.

— Ни капли, — сказал Егоров. Он уже понял, что его принимают за кого-то другого, и решил продолжать игру.

— Ну да, — усомнился тот. — Не смеялись?

— Ни капли, — повторил Егоров.

Юнец повеселел и вскоре ушел. А Егоров еще долго сидел, слушал гул вентилятора, смотрел на Клавдию и был почти счастлив. Это было то самое место, которое ему теперь требовалось, и он стал здесь постоянным посетителем.

Сидел здесь в глухом оцепенении, рассеянный, заторможенный и сам почти нереальный. Ел мороженое, слушал шум прибоя там внизу. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, такие же необязательные и случайные, как и посетители, что ненароком забредали сюда, едва касались его сознания. И если сидеть так долго, не шевелясь, то такая тишина, такое забвение заполняли душу, что уже невозможно было вспомнить, в каком ты времени и пространстве. Гудел вентилятор, шумел внизу странный прибой. Даже когда Клавдия на мгновение оживала, и звенела металлическими вазочками, и наполняла их странными разноцветными шариками, и поливала их ядовитым сиропом, — это воспринималось не как реальность, а как некая загадочная пантомима, в которой почему-то надо было принимать участие. Он глотал сладкие шарики, будто лекарство, будто это была плата за покой и забвение.

Ему казалось, что он в салоне межпланетного корабля, который несется в космическом пространстве. Уют и тишина — все это относительно и условно. А там, снаружи, мрак, бездонная пустота, и корабль дрожит от напряжения, и расступается оглушенное его яростным ревом первобытное пространство…

Летит снаряд, запущенный в неведомое, а в уютном салоне хрупкие, однодневные по сравнению с вечностью мотыльки играют в беспечность и кушают мороженое.

Егоров ловил себя на этих глупых мечтах и думал тогда, что все равно планета Земля несется в космическом пространстве; что все в мире находится в постоянном движении относительно друг друга; и только он всегда чувствует это вечное движение как данность, как единственную форму жизни, один он ощущает относительность любого покоя и тишины, потому что он привык к другим скоростям и точка отсчета у него совсем другая.

Еще он звонил по телефону, то есть всегда по одному и тому же номеру. Вначале он только слушал голоса и вешал трубку. Он не любил телефон и не доверял ему. В жизни Егорову редко приходилось им пользоваться. По долгу службы ему полагался квартирный телефон, и, разумеется, ему часто звонили, особенно Глазков, который буквально все свои жизненные вопросы регулировал по телефону. Глазков звонил в часть, и в магазин, и в ателье, и в прачечную, и в баню, и в жилконтору, даже свои романы он подчас регулировал по телефону. Нет, Егоров так и не научился полностью использовать это нехитрое приспособление. Ему всегда казалось легче сходить куда надо и все как следует разузнать и разведать. Поселок был невелик. Но теперь, в Ленинграде, он не мог пойти в этот дом. Он звонил почти каждый день. Подходила чаще женщина с усталым, но энергичным голосом. Иногда подходил мужчина — голос у него был помягче. Мальчик не подходил ни разу, и Егоров догадался, что тот находится где-нибудь на даче или в санатории.

Однажды, когда в его квартире никого не было, он осмелился начать разговор.

— Здрасте! — выпалил он, поспешно представился и обозначил цель своего звонка.

Последовало долгое прерывистое молчание, он слышал, как она дышала на другом конце провода. Он ждал.

— Нет, — энергично ответил недовольный женский голос. — Вы не туда попали.

Он не успел ничего сказать, гудки отбоя опередили его.

На другой день он снова набрал тот же номер и сразу же заявил, что он звонит по тому же вопросу и точно знает, что номером он не ошибся.

Опять последовало долгое напряженное молчание.

— Это не его сын, я ему об этом много раз говорила, — голос был глухой, но по-прежнему безнадежно твердый и холодный.

Через несколько дней он снова позвонил. На этот раз она тут же узнала его и сразу же раздраженно и грозно закричала в трубку, что не хочет знать никакого Глазкова, что он и так ей дорого обошелся и она не позволит, чтобы он калечил жизнь ее сыну.

— Он погиб, — сказал Егоров. В трубке что-то дрогнуло, она поперхнулась и закашлялась.

— Я всегда знала, что он плохо кончит. Но сын не его, и вам его видеть не следует, — медленно и раздельно произнесла она.

Егоров сказал, что позвонит в следующий раз и будет звонить до тех пор, пока не увидит мальчика.

— Оставьте меня в покое! — закричала она. — Когда мы поженились, я была в положении. Я его предупреждала, но он сказал, что это не имеет значения. Для него ничто не имело значения. Он вообразил, что ребенок его, и ничего не хотел знать.

— Благодарю вас, — перебил ее Егоров. — Я лучше позвоню в другой раз.

В следующий раз он сказал этой женщине, что, если она не хочет, он не станет говорить мальчику ничего лишнего, но поглядеть на него он должен, он это обещал Глазкову, и выполнит обещание во что бы то ни стало.

Женщина сдалась. Она согласилась на встречу, дала адрес, и Егоров записал его.

— Приходите в четверг, — нетерпеливым тоном назначила она. — В семь часов… Нет, лучше в три… Словом, приходите, когда хотите. Только если не застанете меня дома, не обижайтесь, я не располагаю своим временем. Если не застанете, можете подождать. Там всегда кто-нибудь толчется.