Инга Петкевич - Лесные качели

Мы шли берегом реки, садилось солнце, и немая тишина опускалась на розовые холмы. Я чувствовал, что ему сейчас потребуется отыграться, и ждал. Он пробормотал что-то про убогое жилище, покосился на меня и вдруг спросил:

— Как они живут?

Я не понял интонации.

— Хорошо живут, — сказал я. — Нормально.

— Это все его дети? — спросил он.

— Его.

— А где он потерял руку?

— На фронте.

— Странно живут, — сказал он.

— Хорошо живут, — возразил я. — Правильно.

— И так всю жизнь?

— Тебя это пугает?

— Они верующие?

— Нет, но бог живет с ними.

— И так всю жизнь?

— Твоя жизнь, конечно, богаче?

— Нет, — сказал он, — не богаче.

— Но за тобой будущее? — невольно переходя в наступление, проворчал я.

— Нет, — сказал он. — Мне только страшно бывает сидеть на стуле. Я сижу, а время идет.

— Каждому положено сидеть на своем стуле, — возразил я.

Он досадливо поморщился, а я покраснел.

— Я живу, бегаю, люблю — и вдруг обнаруживаю себя сидящим на том же стуле, — сказал он.

Помолчали. Звенел кузнечик.

— Знаю, — сказал я. — Знаю, почему тебе не сидится на месте и любить ты не можешь. Ты романтик, а романтики не живут, а все ждут настоящей жизни. Повседневная жизнь кажется им ничтожной и обыденной. И все им мерещится, что где-то в другом месте или в будущем для них припрятана иная, полная содержания и смысла жизнь. На нее-то они и возлагают все свои надежды, а настоящее для них не важно, потому что это временно, это — пока. Они не в силах усидеть на месте, они не выносят будней.

— Ты думаешь, что я романтик? — вяло спросил он, и мне вдруг стало стыдно своих разглагольствований. Но я еще не кончил.

— Романтика возникла от неполноценности. Нет любви, но есть потребность. Отсутствие любви заменяется ее потребностью, вот и мечутся в поисках любви.

— Ты прав, — сказал он. — А тебе не кажется, что я ненормальный?

Я удивленно покосился на него, но он не шутил.

— Мне порой кажется, что ты всю жизнь учишься поступать как все. Будто это тебе не дано от природы, — сказал я.

Он странно усмехнулся моим словам.

Шли молча. В какой-то панике я пытался припомнить все те остроумные мнения и высказывания, которые я припас для него, но они почему-то не вспоминались, и мне нечего было ему сказать.

Я даже не мог понять, зачем он пришел ко мне — за дружбой, добрым советом? Может, он нуждался в помощи или в деньгах? Чего он ждал от меня? Мне вдруг показалось, что он в большей степени, чем мы, чего-то ждет от людей и в чем-то нуждается, но ни одна из принятых форм общения не годится ему, и не потому, что он ею брезгует или пренебрегает, а потому, что просто не подходит, по размеру хотя бы.

И не потому ли, не в силах сказать точно, он большей частью говорил что придется или просто глупости? Вот и теперь он явно силился что-то сказать, но слова не шли.

— Да, все это так, но… — Он озирался, точно ища вокруг единственно точной формулировки, но не нашел… — Мир такой большой… Как мы можем быть правы?!

И я понял его. Позднее я вычитал у одного философа, что наши суждения столь же случайны, как и наши судьбы.

Именно это он, по-моему, и хотел сказать.

Он уехал, а я почему-то очень забеспокоился. Одним своим появлением — сам не знаю, как ему удалось, — он стронул меня с насиженного места, смутил мой душевный покой. Я все еще жил у Степана, но будто исчерпал возможности этой жизни. Как это ни грустно, мысли мои были далеко.

В общем, моя спокойная жизнь у Степана кончилась.

Я приехал в Акуловку накануне Дня строителя. Подготовка к празднику была в полном разгаре. В магазин пригнали несколько машин вина и всякой снеди. Бабы с азартом тащили набитые сумки и сетки, мужики, груженные вином, тянулись следом. А некоторые, опередив всех, уже выкаблучивали напротив магазина кренделя или тихо отдыхали в тени.

В вагончике я застал только Поленова. Навстречу мне с кастрюлей в руках выскочила комендантша.

— Вот, подкармливает, — усмехнулся ей вслед Поленов.

Про Фаддея он ничего толком не знал, заметил только, что тот целыми днями гоняет мяч, а на досуге травит какого-то курлюка пургеном. О Графине ничего не сказал, только усмехнулся: погоди, мол, сам увидишь.

То и дело забегала комендантша, открывала свой заветный шкаф и выгружала туда что-то из сумки, потом закрывала его, прятала ключ в кошелек и, приторно улыбнувшись нам, устремлялась прочь, за новой добычей.

Заходил, вернее залетал, Муха, приглашал нас на товарищеский ужин. Стоять на месте он не мог, его лихорадило, тысячи забот одолевали его, казалось, он справляет собственную свадьбу. Уже на пороге он что-то вспомнил, подлетел к Поленову и стал шептать ему на ухо.

— Хорошо, старик, не волнуйся… — И Поленов довольно фамильярно похлопал Муху по плечу.

Это похлопыванье неприятно удивило и смутило меня. Никогда прежде я не замечал в Поленове фамильярности. Его наглость была другого свойства и заключалась скорей в игнорировании общепринятых норм поведения, жестов общения и, тем более, штампов. Этот «старик» в его устах был чуть ли не первый неточный жест, на котором я его поймал.

— Заботливый старичок, — в замешательстве, украдкой глянув на меня, пробормотал он.

В столовую отправились вместе. По дороге он зачем-то свернул на почту, и я, вспомнив про Динку, пошел за ним. Он распечатывал письмо. Из конверта выпал узкий листок бумаги, похожий на повестку. Заметив мой взгляд, он хмыкнул и протянул листок мне.

«Здравствуйте, мои дорогие! Я живу хорошо. Снимаюсь в кинофильме «Гербарий». А больше ничего. До свидания. Дина».

Я повертел листок в руках.

— Это ответ на самое длинное письмо в моей жизни, — серьезно сказал он.

Я удивился его неожиданной откровенности, но злорадство взяло верх.

— Откуда ей знать об этом?

— Ты думаешь, может быть такой кинофильм? — спросил он.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— В расстоянии. Шеф надеялся как раз на расстояние.

У меня возникло искушение открыть ему, что Динка — дочь шефа, и посмотреть, какое у него будет при этом лицо, но для Поленова такое открытие могло оказаться просто не по силам — бог знает как бы повернулись его мысли и намерения и что бы он еще натворил…

Но тут я увидел Графиню. Я и раньше находил ее красивой, ее способность к акклиматизации тоже не была для меня новостью, — и все-таки я остолбенел… Мимо меня проплыла красавица, но не просто красавица, а полноправная хозяйка и повелительница этих мест. И деревянные мостки, по которым она шествовала, и зеленые холмы на заднем плане, и кудрявая растительность казались не только созданными специально для нее, но ею самой, как необходимое обрамление, фон для выявления ее красоты. Это была игра, бесспорно талантливая, но тон был взят такой высокий, что замирал дух: вот-вот сорвется, и тогда посыплются все декорации… Это было слишком, было что-то опасное в столь дерзком заигрывании с этими вообще-то суровыми краями. Потому что ни костюм ее, какой-то причудливый, сильно декольтированный сарафан, весь в воланчиках, ни сама ее пышная красота не отвечали этому краю в целом, — а лишь этому маленькому и будто случайному клочку земли, окруженному со всех сторон дряхлой, мрачной тайгой. Этот ничтожный клочок земли имел свой ландшафт и даже климат, но не мог иметь своего народа с его отличительными признаками и характерными чертами, как-то: костюм, обычаи, язык. Все это было создано ее талантливой фантазией, но, не имея под собой почвы, могло бы показаться смешным, если бы не было столь мощно и красиво. И, любуясь ее красотой, отдавая ей должное, нельзя было не ужаснуться ее дерзости.