Инга Петкевич - Лесные качели

Уложив его, мы в бессилии плюхнулись друг против друга на табуретки.

— Выпить бы чего, — простонал я.

Она встрепенулась, и меня опять поразило чистое, самозабвенное, как у младенца, лицо ее. Она радостно закивала, будто возможность помочь мне делала ее поистине счастливой.

— Есть, есть! У наших брага осталась, не на один день варили. Пошли к нашим.

Светало. Густой туман вылезал причудливыми клочьями — там и сям торчали обрывки деревьев, домов и совсем уже невесть что: мне померещилась огромная, величиной с дом, лягушка, потом дирижабль, потом гигантский чайник. Было тихо, и только изредка будто кто-то протяжно зевал или вздыхала в тумане большая корова. Я притих, продрог и затравленно озирался в поисках какой-нибудь норы, куда можно было бы забиться от этой невозмутимой и безучастной к нам стихии.

Бабы еще не разошлись. Праздник, на который ушли все их силы, состоялся и кончился, но у них не было сил даже разойтись по домам. Они притаились в сумраке длинной комнаты. Одна хозяйка лунатично бродила, бессмысленно и машинально передвигая вещи и посуду с места на место…

Наше появление внесло короткое оживление, но я в свою очередь был так измучен, что не мог поддержать его. Я быстро выпил поднесенную мне брагу, сразу же осоловел и тихо скис в небольшом креслице за комодом.

Сидели молча. Все вместе и каждый сам по себе, глядя в свою точку…

И вдруг она заговорила, эта блаженная с тоненькими косичками, перехваченными на концах голубыми пластмассовыми кружочками… Голос ее был легкий и порывистый, он убаюкивал, как шум дождя. Но постепенно этот ненавязчивый, монотонный рассказ заворожил всех. Его не слушали — слушают обычно критически, что-то соизмеряя с личным опытом, — его впитывали, он проникал в организм, как воздух, просто, естественно, невзначай. Сопротивляться ему было невозможно.

Рассказ был странный, о какой-то неземной любви. Будто украл ее, еще девочкой, проезжий красавец летчик. Он дрался из-за нее с двумя местными парнями, плакал у нее под окном, а потом схватил, посадил в машину и, босую, в ночной рубашке, увез к себе на Сахалин. Там, на Сахалине, она сразу же всем не понравилась, потому что была худая и неказистая, все офицерские жены были лучше ее, а многие дочери, и даже красавица Зина, были давно влюблены в этого летчика. Она боялась их и целыми днями не выходила из дому, и летчик носил ей поесть, почему-то все больше дорогие конфеты и печенье. Потом наступила зима, у нее ничего не было, и летчик пошел и купил ей замечательную шубу, прямо как у жены полковника. Вот тогда они и сфотографировались.

Она открыла сумочку и, не роясь, сразу же вытащила оттуда фотографию и, доверчиво, радостно улыбаясь, протянула мне.

На фотографии они были вместе. Летчик, старший лейтенант, был и правда сказочно красив: продолговатое славянское лицо, — но женщина была точно такой же: две жиденькие косички, уже блеклое, призрачное личико, и только выражение… Оно было и теперь, но на фотографии будто пропечаталось точнее: выражение самозабвенной, младенческой чистоты и ясности — без фанатизма, без позиции, без особого ума и даже будто без доброты, потому что все эти понятия по отношению к ней были уже относительными. Несколько рук нетерпеливо тянулись к фотографии, но я все не мог оторваться от лица этой женщины. Нет, она потом не опустилась, она всегда была точно такой же: маленькой, нелепой, и край комбине, наверное, так же торчал из-под платья, — но все, что она рассказывала, было правдой, это не вызывало сомнений, и красавец летчик не мог не любить ее. Предательство, ложь и всякие житейские компромиссы как бы исключались одним ее существованием… Она бы их просто не заметила — не возмутилась бы, не надломилась, не смирилась — просто бы не поняла и не заметила, потому что душа ее находилась за пределами любых человеческих счетов. Можно было пройти мимо и не заметить ее, но, раз столкнувшись с ней, споткнувшись, избавиться от нее было уже невозможно, потому что она давала человеку ту единственную свободу, по сравнению с которой все прочее было просто тлен и суета.

Карточка медленно переходила из рук в руки, а женщина между тем продолжала рассказ.

Зима была очень долгой, и она заболела. Названия болезни она не сказала, наверное она сама не знала его: болезнь, и все. Она ничего не делала, просто лежала в кровати и болела, и летчик ухаживал за ней. Весной у нее был выкидыш, и еще два подряд. Врачи запретили ей рожать, но она пролежала в постели все девять месяцев, родила совсем здорового сына и сразу выздоровела. К тому времени ее уже все полюбили, и весь городок праздновал рождение ее ребенка. Собрали ему на приданое, а красавица Зина подарила им замечательную венгерскую коляску. Дальше почему-то рассказ шел про красавицу Зину, с которой они очень подружились, а про летчика больше не сказано было ни слова…

Было очевидно, что в ее судьбе что-то резко изменилось, хотя бы потому, что сидела она теперь тут и одета была очень уж бедненько, но в рассказе ничего такого даже не подразумевалось, как будто то, что было, продолжалось и теперь, так легко, просто и ясно она все это изложила.

Фотография между тем вернулась обратно. Я в последний раз взглянул на нее и обнаружил, что лицо женщины не было даже обращено к летчику, скорее наоборот, он сам тянулся к ней, и красота его была случайна, ее могло и не быть.

Рука женщины потянулась за фотографией, и я с трудом оторвался от нее. На обороте мелькнула какая-то надпись, которую, как я заметил, все прочли, а я так и не успел.

Помолчали.

— Куры в сени зашли, — вздохнул кто-то.

— Куры… Я сейчас! — И она легко и готовно выскочила в сени.

Все посмотрели ей вслед.

— Я знаю, — вздохнула одна степенная женщина. — Летчик ее погиб — утонул в ледоход, спасая какого-то мальчишку…

Все внимательно посмотрели на говорившую.

— Говорят, она его даже не любила, он белье себе сам стирал…

— Не ценят люди своего счастья, — подхватила другая.

— Да такому человеку — ноги мыть да воду пить, — горячо откликнулась красивая молодуха.

— Тебе бы такого, — усмехнулась степенная.

Молодуха смутилась, и все улыбнулись ее смущению.

Праздник продолжался три дня и постепенно пошел на убыль.

Скандалов почти не было, если не считать нескольких, семейного значения.

На вторые сутки стало известно, что шеф вместе с Графиней отбыл в районный центр.

Фаддей все не появлялся. И чем настойчивее я преследовал его, тем очевиднее делалось, что он избегает меня. И это было тем обиднее, что он не счел нужным даже объясниться со мной, точно я утратил право на его доверие и откровенность.

Я завелся не на шутку и однажды в столовой сел за его столик и прямо спросил, что он имеет лично против меня. Лицо его выразило растерянность, потом досаду, и он ответил, что все в порядке. Но я настаивал, и в конце концов он вздохнул будто чуть виновато или просто скучно.