Инга Петкевич - Лесные качели

— Все мы чудовищные эгоисты, — сказал он.

Это было уже что-то, и я с готовностью согласился и кивнул, ожидая продолжения.

— Конечно же, Поленов среди нас ультраэгоист. Самоопределение вплоть до отделения. Он думал, что стоит заявить о своей самостоятельности, и ты тут же получишь независимость, но вместо этого обрек себя на бесконечный процесс самоутверждения. Уже потеряны цель и смысл, остался лишь процесс, надоедливый и бессмысленный, вроде заскочившей патефонной иглы. Монотонное кружение на одном месте, и все один и тот же глупый звук. «Я есть такой, какой я есть… я есть такой, какой я есть… я есть…» И может, первый звук был точен, имел цель и смысл, но продолжения не последовало. Что-то заело, процесс стал самоцелью, и остается либо терпеть и ждать конца завода, либо наконец вмешаться. Делайте что хотите. Я лично вышел.

— Ну ладно, от нас ты вышел. Но куда ты вошел? — спросил я. — Что там, куда ты вошел?

— Ничего ты не понял, — сказал он. — Глупо выйти, чтобы сразу войти куда-то. Глупо менять одно помещение на другое только потому, что там иная мебель. Нет, дорогой, я вышел на свежий воздух. Там, куда я вышел, есть только то, что есть на самом деле, есть только данность… А цель? Но какая же цель у воздуха, дерева, птицы? Ты полагаешь, что у них одна цель: быть сожженными или съеденными тобой. А у тебя после этого какая цель? Быть полезным и оправданным. Зачем? Чтобы самому иметь право извлекать пользу и судить? Вы с Поленовым принимаете жизнь на свой счет.

Нет, я положительно перестал его понимать. То есть мысли вроде были понятны, но вот куда он клонит и как намерен жить дальше — это почему-то ускользало.

Расстались мы довольно прохладно. Фаддей всегда был странным человеком.

Поленов лежал в вагончике, как большая пустотелая кукла, и Настя (так звали блаженную) хлопотала над ним, как над покойником… Ей он позволял за собой ухаживать, принимал пищу и даже отвечал по необходимости на ее вопросы, но иных признаков жизни не подавал. На меня, комендантшу и даже Муху не реагировал.

Я все пытался найти машину, чтобы уехать к Степану, но все водители праздновали, и я возвращался в нашу мертвецкую.

Я рассказывал Поленову новости, предлагал поехать со мной к Степану и даже уехать совсем в Ленинград, но он молчал. Я крутился вокруг него три долгих дня. Я не испытывал ни торжества победителя, ни удовлетворения, ни злорадства. Сострадания, жалости, сочувствия не было тоже. Тут было не до этого — были более насущные заботы. Даже над покойником нельзя скорбеть вечно — он между тем начнет разлагаться — надо сначала его похоронить…

Уж лучше бы я сел в эту проклятую лужу! Ну сел себе и сел, со всяким бывает, уж сколько раз садился и в более глубокие… Соберешься с силами, помоешься да почистишься — и еще лучше прежнего. Кто не падал, тот не поднимался… Конечно, никому не хочется падать. Некоторые пытаются не заметить падения — а вот это как раз самое гнусное. Упал себе, лежит и доволен. Такой больше не поднимется… Из каждой лужи можно вылезти, было бы желание…

Но все мои красноречивые доводы не доходили до него. Конкретный материалист, он жизнь принимал буквально. Он мог сколько угодно садиться в лужу, но только не в прямом смысле. Кажется, Фаддей сказал как-то: чтобы научить чему-нибудь такого, как Поленов, надо бить и объяснять, за что. Только теперь до меня дошла точность этого высказывания. В большинстве своих поступков он вообще не отдавал себе отчета. Где каждому нормальному человеку наперед очевиден ход вещей с вытекающими из него неизбежными последствиями, там для Поленова в случае неудачи была только досадная неувязка и недоразумение. Все вещи и понятия в этом мире не имели для него взаимосвязи. Его материальный, конкретный мир был чем-то наполнен, даже набит, но принцип отбора был совершенно неясен. Не понимая сути вещей, их природы, взаимосвязи и взаимоисключаемости, он подбирал все, что ни попадало, и, не сортируя, создавал для себя какие-то невероятные постройки и чудовищные интерьеры. Никто не топит камина хрусталем, не глотает камней и не ставит в вазу вместо цветов гремучую змею. Его интерьеры выглядели примерно так. И если хрусталь не давал тепла, камни не глотались, а змея кусалась — это приводило его в какое-то первобытное замешательство и раздражение. Так шикарно было задумано — и вот какая досада…

И если в самом начале он приводил меня в бешенство, я боялся его и ненавидел, как темную силу, то потом к этим чувствам присоединились недоумение, опасение и даже тревога и за него и за всех, кто с ним связан. Не знаю, как он жил до нас и откуда к нам свалился, но я следил за ним с тревогой, как следят за первыми шагами очень резвого ребенка. Вот он, полный необузданной энергии, решительно устремляется вперед, налетает на стул, падает, вскакивает и падает навзничь. Опять вскакивает и упрямо прет напролом, сшибая все предметы, которые, в свою очередь, приносят ему синяки и ссадины. Обозленный на весь этот враждебный ему мир, он колотит предметы ручкой, не сознавая, что больно только руке.

Так и Поленов. Он не понял внутренней, стихийной неизбежности того скандала с птичкой, а возмутился только его очевидной абсурдностью. Но причины возникновения скандала были достаточно точны, и лишь формы их выражения — неясны и беспомощны. Поленов же, наоборот, был точен в поведении и беспричинен по существу.

Может быть, тут виновата Динка, которой первой удалось выбить камень из этой варварской постройки, никогда не отличавшейся ни органичностью, ни целесообразностью, ни красотой и удивлявшей лишь фактом своего существования: каким чудом все эти нелепые, идиотские детали держатся друг на друге? Динке удалось выбить первый камень — и тут уж каждый не мог удержаться, чтобы в свою очередь не приложить руку. Уж больно дурацкая была постройка…

И вот теперь все рухнуло и погребло под собой своего создателя. Передо мной была мертвая и бесформенная куча камней, и я ничего не мог с ней поделать. Не могло быть и речи, чтобы восстановить ее, надо было сначала откопать самого хозяина. Подлечить его примитивными человеческими средствами, а потом пусть уж сам строит, что ему заблагорассудится… Но и это было нелегко.

Только на третьи сутки он подал голос.

— Можно мне поехать с тобой к Степану? — спросил он.

— Ну конечно, — обрадовался я. — Я тебя зову, зову, а ты не отзываешься. А Степан — сила, он кого угодно на ноги поставит.

— Ты считаешь, что я болен? — сказал он и горько усмехнулся.

И эта горечь, это первое его человеческое лицо испугало меня больше, чем все его фокусы и молчание. Мне показалось, что даже такие нелепые постройки не стоит разрушать, куда легче к ним приспособиться или обойти их. Ему ведь они служила крепостью — и вот теперь он беспомощен и гол, как улитка без раковины… Мне стало страшно за него. До сих пор он не был человеком, теперь вдруг родился — и что за человек из него получится? Ведь времени впереди теперь у него меньше всех… Так воспитанный волчицей человеческий детеныш почти никогда не приживается в человеческих условиях и не справляется с человеческими нагрузками…