Инга Петкевич - Лесные качели

Шеф будто играл в поддавки: «Ешь шашку, ешь… Проглотил? Не подавился? Ну а это? Тебе ведь этого хотелось? Как ты это проглотишь?»

— Клавдия, шампанского!.. Однажды я был на выступлении одного писателя, — продолжал шеф. — Поучая нашу литературную молодежь, тот говорил, что если требуется оживить какой-то образ, скажем, передовой доярки, то надо придумать к этому образу какие-то незначительные характерные слабости и черточки. Положим, она боится мышей… Ну так вот, у меня с образом моей жены почему-то это не выходит. Я знаю множество характерных черточек и деталей, которые, однако, ничего не оживляют, потому что не знают, что оживлять… Была она блондинка. С одной стороны — сильная и здоровая, с другой — слабая и беспомощная. Все свободное время читала, лежа на кровати лицом к стене и посасывая сухофрукты. В комнате между тем царил то страшный погром, то блестящий порядок, как когда… Панически боясь опоздать на службу, тем не менее вскакивала в последний момент и растрепанная носилась с горячим утюгом по квартире, чтобы успеть выгладить и приколоть свои любимые белые воротнички. Из дома выскакивала как угорелая, но в парадной неизменно останавливалась, чтобы выкурить свою первую сигарету… Такие детали и подробности я могу приводить без конца, но что они должны оживлять, я не знаю. Не знал раньше и не узнаю никогда. И вот уже не сам образ, а мое бессилие перед ним я сформулировал так: к человеку, как к живописи, нельзя подходить слишком близко — распадается на составные элементы.

Поленов уже не кивал и не поддакивал, он равнодушно и холодно смотрел на шефа. Я-то знал этот взгляд в тюремный глазок. Но дверца ловушки не сработала, и шеф из камеры смотрел на нас ясно, добродушно и даже будто снисходительно. Ешьте, мол, ешьте, у меня не убудет, я могу себе это позволить.

И мы вдруг заметались под его чистым и любопытным взглядом. Я лично чувствовал себя подопытным кроликом, и то, что шеф рассматривает нас вместе, заодно… Требовался какой-то единственно точный жест или слово, мы же, немые и растерянные, поистине кролики, только беспомощно хлопали глазами. И я позавидовал Поленову, который мог вдруг вскочить и вырваться из-под этого гипнотизирующего взгляда… Я думал, что он сбежал совсем, но он быстро вернулся и стал приставать к Клавдии, уговаривая ее выпить вместе с нами, на что она с легкостью согласилась.

Потом Графиня, стоя на стуле, спела партию Марины Мнишек, а комендантша, тоже вскочив на стул в другом конце зала, очень зычным, но не лишенным приятности голосом затянула:

— «Басам, басам, басама, ты другому отдана, без возврата, без возврата, что за дело, ты моя, разве любит он, как я».

— Эх, раз, еще раз! — подхватил зал. Все бурно аплодировали.

Потом все несколько перепуталось. Комендантша плакала на груди Поленова, Графиня позировала корреспонденту в обнимку с шефом, Фаддей целовался с Мухой, какой-то мужик пел под Шаляпина «Эй, ухнем!» и стукался головой о стол. Кто-то принес огнетушитель, его без конца роняли и поднимали, но он не действовал. Кто-то плясал лезгинку.

Наконец вино кончилось, все заспешили на воздух и шумной гурьбой отправились на реку.

Дорога спускалась под гору, и там, за полотном, недалеко от реки, было одно такое очень низкое место, почти болото, где никогда не просыхала огромная лужа: машины буксовали в ней, а для пешеходов сбоку были сделаны деревянные мостки…

— Перенесите меня! — приказала Графиня.

Поленов вдруг сделал какой-то отчаянный жест, подхватил Графиню на руки и бойко ступил в лужу прямо в своих красивых сандалиях. Толпа с приветственными криками устремилась за ними следом, и только мы с шефом остались стоять на месте. Почему-то я знал, что сейчас произойдет. Впервые я видел Поленова пьяным и подумал, что кому-кому, но ему это так не сойдет.

Шеф холодно и будто свысока глянул на меня, что-то буркнул, но я не расслышал, потому что наш герой со своей драгоценной ношей вдруг оступился, покачнулся и стал посреди лужи на колени. Он все еще держал Графиню на весу, но ему в таком положении это было просто не по силам, руки его медленно опускались… И в полной, торжественной тишине он плавно и аккуратно опустил Графиню в густоватую черную жижу. На поверхности остались только голова и две руки, все еще обнимавшие его за шею. Кто-то захохотал, его поддержали, и ужасный хохот потряс весь поселок: тайга ответила глухим эхом, и запрыгала мостовая под ногами…

В луже произошла какая-то возня, и вот Графиня с громким бульканьем и чавканьем выскочила на поверхность — но что это была за фигура! Даже я, понимая весь ужас ситуации, не мог не расхохотаться. Графиня же, не вылезая из лужи, набросилась на Поленова с кулаками. Она надавала ему очень звонких от грязи пощечин, но сама, потеряв равновесие, покачнулась и опять шлепнулась в жидкое месиво…

Тайга хохотала.

Мелькнуло твердое лицо шефа, и вот уже он шел по грязи, прижимая к своей белоснежной груди все, что осталось от Графини. Он шел прямо на хохочущую толпу, и толпа притихла и расступилась перед ним. В наступившей тишине звучали только громкие всхлипывания Графини. Шеф прошел сквозь толпу, и вот все стихло…

Поленов вылез из лужи и медленно побрел в сторону тайги. Я пошел следом.

За полотном я было потерял его из виду и очень испугался. Я бегал вдоль полотна и громко звал его. Вокруг не было ни души. Угрюмо и торжественно светила луна, непреклонно, точно войско, наступала тайга, и я боялся ее. Я закричал, и тут внизу, под насыпью, что-то заворочалось. Преодолев испуг, я подобрался ближе.

Поленов стоял на коленях и что-то высматривал в бетонной трубе, которая проходила под насыпью. Я не стал его окликать, в изнеможении сел на землю.

Он пытался залезть в трубу, но она была узковата… Тогда он стал раздеваться. Он скинул с себя куртку, костюм и даже рубашку, втоптал все это в грязь и возобновил свои попытки. На этот раз они увенчались успехом. Он вытянул вперед руки и влез в трубу. Но там он снова застрял — наружу торчали только ботинки.

Он завыл. Ужасные, утробные звуки вылетали из трубы, и тайга подхватывала их.

В отчаянии я ухватился за ноги и с большим трудом вытащил его наружу. Он не узнавал меня. Дико озираясь, он с удивительным проворством выскользнул у меня из рук и ловко перемахнул через насыпь. Я бросился за ним. По другую сторону насыпи, из той же трубы, опять торчали его ботинки.

Я тоже чуть не завыл от бессилия.

Откуда-то рядом со мной появилась та блаженная из общежития. Вдвоем мы вытащили его, подхватили с двух сторон под руки и наконец доставили, черного и ужасного, в ее белоснежненькую комнатку. Он сидел посредине на табурете, огромный и неподвижный, с закрытыми глазами, и больше не сопротивлялся. А женщина, ласково утешая, соскребала с него грязь огромной мочалкой, поливала его водой и вытирала полотенцем, а потом уложила в свою белоснежную постель. Он давал себя чистить и мыть, был безропотен, как мертвец, и глаз не открыл ни разу.