Инга Петкевич - Лесные качели

— Это вы? — спросила она.

— Да, это я, — сказала тетя Маша.

— Я так и подумала, — сказала старушка.

Разговорились. У старушки оказалась взрослая внучка, которая недавно вышла замуж, а живут все в одной комнате и, конечно, все друг другу мешают. Словом, постепенно старушка перешла жить к тете Маше, у которой вскоре и умерла. Тетя Маша похоронила ее рядом с сыновьями и стала ухаживать за четырьмя могилами. А у внучки между тем родился ребенок, и она однажды попросила тетю Машу посидеть с ребенком. Тетя Маша стала возиться с этой девочкой и постепенно очень к ней привязалась. Так привязалась, что ни о чем другом и разговаривать не могла. И стало ей казаться, что она любит ребенка больше, чем родители, а следовательно, и имеет на него больше прав. Она, наверное, здорово надоела этим молодоженам своими упреками и советами, и они с ней перессорились. Но тут, на счастье тети Маши, муж бросил эту внучку, а та с горя завербовалась на какую-то новостройку. Послала за тетей Машей. Упрашивать ее не пришлось — она схватила девчонку и почему-то притащила прямо ко мне в мою мастерскую. С тех пор они больше не расставались. Я уже и ясли для девчонки выхлопотал, но тетя Маша все равно таскала ее за собой. Положит девчонку под моими дверьми в корзину и убежит. Помню, девчонка особенно разрядник любила: все приборы ей скоро надоели, а вот разрядник всегда помогал… На меня даже карикатуру нарисовали: девчонка орет, а я ручку кручу, громы-молнии вызываю.

Кончилось все это печально. Года через два вернулась мать и забрала девчонку у тети Маши.

Но сейчас эта мать опять вроде бы собирается куда-то податься. А тетя Маша боится, как бы не отдали девчонку в какой-нибудь приют — так она называет все детские учреждения.

Зачем я все это рассказал? А затем, чтобы вы поняли, что не просто так, от дурного характера, грохочет тетя Маша своей шваброй и что у нее есть на то основания. Вот и приходится сидеть и выжидать, когда кончится эта баталия и тетя Маша пожалует ко мне, чтобы поделиться новостями…

— Ну, у тебя чисто, — говорит она, заглядывая в мою мастерскую.

— Чисто, чисто, — говорю я.

— А то тут новенького одного прислали, так много нахалов видала, ну уж такого!.. Сопляк, а туда же…

Я удивленно гляжу на нее.

— Расселся там в коридоре, на месте этого, твоего… расселся и карандаши грызет. Вчера грыз и сегодня грызет, грызет и вокруг расплевывает. Я вот, мол, грызу, а ты убирай. Но не на такую нарвался, я себе место везде найду, меня где угодно возьмут! А этот, твой, теперь как бездомная собака…

— Погоди, погоди, — перебиваю я ее. — Этот новенький, что, фаддеевское место занял?

— А то какое же?

— Ну, не велика разница — тот тоже пепел растрясал, сама жаловалась.

— То пепел, пепел — не огрызки!

…И я понимаю, что дело вовсе не в пепле, просто к Фаддею она давно привыкла и даже привязана к нему по-своему. И перебранка, которой они обмениваются каждый день в конце коридора, где Фаддей курит на своем подоконнике, не только уже привычна ей, но даже необходима.

— Опять трясешь, — говорит она Фаддею. — Глаза бы мои тебя не видели!

— А ты не гляди, — говорит Фаддей. — Расскажи лучше про девчонку.

— Не твое дело, — говорит она, но про девчонку рассказывает.

— Тетка, тетка, — говорит Фаддей, — влипла ты, тетка, в историю. Взяла бы себе девчонку из детского дома, и дело с концом.

При этих словах тетя Маша набрасывается на Фаддея чуть ли не с кулаками, потому что мысль, что вместо ее девчонки может быть какая-то другая, кажется ей надругательством и кощунством. И Фаддей, смеясь, отступает, а тетя Маша, подметая его пепел, еще долго не может утихомириться.

И все-таки Фаддей и она настолько привыкли друг к другу, что, когда на его месте появился другой, тетя Маша взбунтовалась не на шутку. И если бы не карандаши, она нашла бы другой повод для придирок.

Но вернемся к предмету.

Время шло. Работа шла своим размеренным чередом. Между тем сигналы о новичке стали поступать ко мне регулярно. Пока это были безобидные и порой бессмысленные столкновения, замечания и наблюдения, и только та настойчивость, с которой почти каждый к слову или совсем уж некстати упоминал о нем, только эта регулярная настойчивость немного настораживала.

Например, приходит машинистка показывать детские сандалики, которые ей сегодня удалось купить. Она целиком поглощена этим приобретением и возбужденно обсуждает его достоинства и недостатки и те немыслимо сложные комбинации, которые ей так удачно удалось провернуть, чтобы достать деньги и при этом еще не опоздать с обеда. Она страстно обнюхивает и ощупывает сандалии, негодует на какую-то бабу из очереди, которая забрала все красненькие с пуговками, а пряжки всегда ломаются… Она одержима, и весь мир со всеми его противоречиями сосредоточился для нее сейчас в этих сандалиях… Вообще-то она приходила, чтобы обсудить вопрос организации народной дружины в нашем секторе, но, уходя, не забывает упомянуть об этом новичке, который повстречался ей на лестнице почему-то с тарелкой винегрета в руках…

Или заходит вахтер, человек степенный, величественный и отрешенный, человек, посвятивший себя проблемам большой политики, имеющий на этот счет массу оригинальных идей и соображений. Скупо, но значительно он сообщает мне, что кто-то открыл заговор и теперь эта африканская страна на чрезвычайном положении. После сообщения следует значительная и выжидательная пауза, она требует моего мнения по данному вопросу, и заполнить ее я, как всегда, не в состоянии. Но он и не очень-то на это рассчитывает. Как всякий большой профессионал, он одинок и с достоинством несет свое одиночество. Погруженный в свои думы, он молчит, горестно и многозначительно покрякивая, поднимается и направляется к выходу. Но в дверях вдруг оборачивается и делает второе сообщение. Так же скупо и беспристрастно он доводит до моего сведения, что некий молодой товарищ уже второй раз за неделю застревает в лифте, и у него есть опасение, что этот молодой товарищ действует злонамеренно…

Или приходит член месткома, дама почтенная и деликатная. Мы долго обсуждаем с ней подготовку к отчетно-перевыборному собранию. Но между всеми этими общественными заботами и неполадками, смущаясь и краснея, она, будто между прочим, рассказывает об одном очень застенчивом и прелестном юноше, который почему-то съел ее свежий огурец, а она берегла его к дочкиному дню рождения и поэтому специально хранила на службе. Огурца ей, конечно, не жалко, только странно все это как-то и не очень ей понятно. Но юноша так молод и застенчив, что она ему, конечно, все прощает, тем более что он сам очень извинялся, потому что съел огурец по ошибке. Но это тоже странно, потому что такой огурец в середине зимы — большая редкость, другое дело осенью, тогда действительно можно съесть чужой огурец, перепутав его со своим. Но юноша очень молод, он, наверное, просто хотел его понюхать и сам не заметил, как съел, потому что других объяснений она просто не в состоянии найти. И действительно, заметно, что дело тут совсем не в огурце и мучает ее нечто другое…