Инга Петкевич - Лесные качели

Есть у нас в институте одно небольшое развлечение. Иногда в моем коридоре, или около стола для пинг-понга, или в Полинином узком коридорчике — словом, в местах перекуров, возникает «пятиминутка смеха». Кто-то рассказал хороший анекдот или просто рассмешил всех. Смех притягивает, кто-то подходит еще и, если хочет присоединиться к веселью, должен рассказать что-нибудь занимательное.

Однажды к такой компании подошла Графиня (тогда она была просто Милой, ну иногда Меланьей). И когда она подошла, все, естественно, потребовали от нее истории.

— Я книжку одну читаю, — заливаясь краской, сообщила она. — Только она совсем не смешная, она трагическая.

Все улыбнулись.

— Это исторический роман, — продолжала она. — Называется «Невинное преступление».

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — заинтересовалась Полина.

— Только она совсем не смешная, — повторила Меланья. — Там была одна графиня, — взволнованно продолжала она. — Графиня была очень красивая, и полюбила одного человека, и привела его к себе. У них ничего такого и не было, но в это время вернулся граф, и графиня испугалась и спрятала того человека под перину, и он там задохся и умер.

— Ну и ну! — сказала Полина и грозно посмотрела на окружающих.

Все еле сдерживались.

— И вот, — продолжала Меланья, — эту графиню должны были закопать по горло в землю, было у них такое постановление. Но тут как раз Петр Первый это постановление отменил…

Окончить ей все-таки не удалось, кто-то сорвался и…

Хохотал весь институт.

С тех пор и стала наша Мила, хозтехник 17-й лаборатории, навсегда Графиней.

Обычно я люблю ее присутствие и вздохи: «Все течет, все изменяется… Ах ты господи… Все хорошо, когда все хорошо…» — и так далее. Люблю эту форму общения с каким-то неведомым мне пространством и временем. И то, как она смотрит в зеркало, обретая через отражение какой-то свой особый смысл, выражение и даже прическу, и как все это мгновенно распадается, как только она прячет зеркало в сумку и обращается ко мне…

Но сегодня ее чавканье, ее вздохи были просто невыносимы.

— Перестань чавкать, — наконец не выдержал я. — И встань с генератора.

Она обратила ко мне свое ленивое, будто подставленное солнцу или поцелуям лицо, похлопала своими телячьими глазами.

— Хочу и чавкаю, — изрекла она. — Комната не твоя.

— И не твоя, — только и нашелся я.

— И не моя, — согласилась она. — Комната государственная.

И снова зачавкала.

— Сколько раз просил не садиться на приборы!

В голове у меня помутилось, и я пошел на нее. Она смотрела, как я иду, а когда я подошел вплотную, сунула мне в нос свой пирожок.

— На, кусни, ты сегодня даже не обедал.

Это напоминание о сегодняшнем обеде почему-то подействовало на меня отрезвляюще. «Не хватает еще подраться с Графиней», — пронеслось в голове.

— А мне сегодня какой сон приснился! — оживилась сна. — Мне приснилось, что меня забодала корова. Иду я будто по твоему коридору, иду и почему-то семечки грызу. Открываю твою дверь, а там корова. Увидала меня — да как зарычит. Знаешь, совсем как собака зарычала. Зарычала, нагнула рога и прямо на меня, а я захлопнула дверь и держу. Она нажимает, а я держу. И вот, чувствую, сил нет, отпустила я дверь и бегом. Но в конце коридора она меня все-таки забодала, подцепила на рога и помчала вдоль по улице… К чему бы это?..

Я стоял и тупо глядел на нее. Она собирала свою косметику. Собрала, подошла ко мне и попросила почистить ей спину. Я почистил.

Она томно потянулась и пошла к дверям, но оглянулась.

— А он ничего себе, симпатичный, — молвила она. — Некрасивый и одет неважно, а вообще-то симпатичный. Свитер ему идет.

Обалдеть можно от этой Графини!

— Держалась бы ты от него подальше, — сказал я. — Смотри, наплачешься.

— А что? — удивилась она. — Ты что-нибудь про него знаешь? Женат, что ли?.. А не знаешь — и нечего говорить. Что он тебе такого сделал? Сам ни с того ни с сего за ним погнался. — И вдруг без всякого перехода, мечтательно так: — А папа у него, знаешь, авиапрофессор…

— Чего?

— То есть авиаученый.

— Летчик, что ли?

— Да нет, он… В общем, они только что к нам из Сибири переехали.

— Иди, иди отсюда, — перебил я.

— Ну и подумаешь…

И она пошла, но, проходя мимо шкафа — он был открыт, — что-то там заметила.

— Смотри, — говорит. — Там у тебя картофелина проросла.

И действительно вытащила из шкафа проросшую картофелину.

— Значит, весна близко, — говорит. — Пойти, что ли, посадить где-нибудь?

— Посади, посади, — говорю. — Картошку бы тебе сажать.

Но этот бредовый разговор пролил какой-то свет на странное поведение нашего новичка. И все мои путаные впечатления о нем оформились в подобие системы. Традиционно-классический образ выскочки-провинциала, приехавшего покорять столицу, очень ловко объяснял это сочетание застенчивости и наглости, это безграничное самолюбие, ненасытную потребность самоутверждаться за счет окружающих, побеждать и перешагивать через головы побежденных, наивное желание обратить на себя внимание любой ценой, игнорирование общепринятых норм поведения просто потому, что он этих норм не знает. Все стало на свои места, стало прочно, надежно и понятно, и я внутренне потирал руки и бережно прятал в заветный ящичек этот тщательно подобранный ключик, чтобы однажды вдруг забыть о нем и опять лихорадочно искать отмычку, потому что любого живого человека, в том числе и Поленова, не так просто запрятать в ящички и рамочки!..

— Да, вот еще, чуть было не забыла тут с тобой. — Графиня опять стояла на пороге, и в руках у нее был листок бумаги в клеточку. Она сняла со шкафа приказ, освобождающий меня от посторонней работы, и прикрепила вместо него свой листок с большим жирным пятном на углу.

«Распоряжение, — называлась бумага. — Учитывая важность подготовки и проведения линейных испытаний опытных образцов двенадцатиканальной аппаратуры уплотнения одночетверочных кабелей сельской связи, проводимых в лаборатории № 12, с целью ускорения работ, обязываю работников лаборатории № 17 являться в лабораторию № 12 для дачи консультаций по первому требованию конструкторов».

— Сама сочинила? — мрачно спросил я.

— А чего?

— А того, что пойди и перепечатай. Приказы начальства надо печатать на нормальной белой бумаге и не заворачивать в них пирожки!

— Ну и подумаешь, тоже мне, нашелся, — обиделась она.

— Вот и подумай на досуге! И вообще, где ты берешь эти листочки в клеточку? Из старых школьных тетрадей вырываешь, что ли? В такие листочки только клюкву да семечки заворачивать!..

— Ах так! — воскликнула она. — Это, значит, ты прозвал меня торговкой семечками! Я так и знала!

— Торговка и есть! Бери свой паршивый огрызок и убирайся!