Инга Петкевич - Лесные качели

Помню татарскую деревню Такталачук, затируху на обед, вкус сырой мороженой картошки, лесного лука и крапивы, помню вшей, чесотку и понос… Помню физические страдания, хотя убежден, что в той жизни они не имели особого значения. Дети не страдают физически, за них в этом отношении страдают родители. Если все вокруг голодные и больные — это уже данность, порядок вещей: значит, иначе нельзя, а значит — так надо. И вспоминаю физические страдания только как конкретный факт, потому что главный предмет страданий куда тяжелее сформулировать. Это бесконечная цепь унижений, кошмаров, стыда, необузданных страстей и одиночества, как может быть одинок только ребенок в коллективе, когда, не в силах справиться со своей индивидуальностью, он вечно и ежесекундно страдает от какой-то вселенской несправедливости. Хотя о какой несправедливости может быть речь, когда все вокруг равны и больны одной и той же болезнью — войной…

Помню, как мы стоим голые, расставив руки и ноги, обмазанные с головы до пят какой-то вонючей ядовитой болтушкой от чесотки.

Помню последнюю весточку от отца — целую посылку шоколада, который надо было есть понемножку, сидя на черном медицинском топчане, под ненавидящим и принципиальным взглядом директрисы.

Помню, как детей начали разбирать родители. Всеобщее возбуждение, ожидание и надежды… Нас осталось совсем мало. За мной так никто и не приехал…

Тогда кончилось мое детство, не то что кончилось — его не стало, я остался сам по себе, без пункта отправления и без якоря, вне времени и пространства. Я не пытался найти своих родственников, они сами должны были найти меня…

Странный визг прервал мои воспоминания. Я поднял голову.

Передо мной на высоком ящике сидели Поленов и Графиня. Поленов целовал ее — она визжала…

Первой отреагировала Ольга Васильевна. Будто желая что-то сказать, она медленно поднялась со своего места. Все в ожидании смотрели на нее, но она ничего не говорила, и только лицо ее вдруг точно покрылось броней. Она опустила глаза, и все последовали ее примеру, и я присоединился ко всем.

Вызов был принят, и, я бы сказал, принят достойно.

На третий день простоя нам наконец спустили новое задание. Заказчиком на этот раз являлась одна крупная железнодорожная стройка в Сибири. Теперь нам предстояло заниматься регенерационными усилителями. Такие усилители ставятся везде, на всех линиях связи через каждые пять — пятнадцать километров. Дело в том, что передаваемые сигналы, или импульсы, естественным образом постепенно затухают. Регенерировать импульс — это значит восстановить импульс. Мы должны были настроить и провести эксплуатационные испытания заводских образцов новых регенерационных усилителей. Приемные стойки привезли в тот же день, и все с удовольствием погрузились в работу.

Время шло. Наши держались отменно. Никаких сплетен, склок — строгое, холодное молчание окружало Поленова. Есть в русском человеке такая способность подтягиваться в трудных и ответственных ситуациях. Живет себе ленивый, расхристанный: а, мол, стоит мне утруждать себя по такому ничтожному поводу! Но если ситуация этого требует, откуда только берется эта выдержка, достоинство и даже величие.

«Да, перебрал ты, парень!» — говорил я себе и с некоторым сожалением, но и удовлетворением ставил точку.

Но когда я видел Поленова, эта точка не казалась мне такой уж надежной и будто сама собой превращалась в запятую. И действительно, как показало время, еще много подобных точек мне предстояло расставлять на этом сюжете.

Поленов не только не думал сдаваться, но, как видно, вся эта история даже забавляла его. Он ходил по институту в обнимку с Графиней и то и дело целовал ее в самых людных местах. Попробовал бы кто другой вести себя подобным образом, что бы поднялось! А тут будто никто ничего не замечал.

Бедная Графиня совсем одурела. С лица ее не сходила какая-то блаженно-нахальная полуулыбка. Растерянность и вызов образовали такую трогательную кашу, что на нее без смеха и смотреть-то было невозможно. Ни в ком не находя сочувствия, она смотрела то робко и заискивающе, то вдруг холодно и надменно.

Меня она избегала и зашла всего один раз, чем-то явно недовольная, сердитая… Долго слонялась по комнате, рисуя на пыльных поверхностях круглые цветочки.

— Ничего интересного, — вздыхала она. — Ничего интересного…

Это было что-то новенькое и в ее устах не могло относиться к жизни вообще, а только к какому-то конкретному лицу или предмету. И когда она вздохнула в очередной раз, я прямо спросил ее о причине недовольства.

— А как же, — лениво откликнулась она. — Пригласил меня в гости, а сам щи ест. Поел и в баню пошел. Ничего интересного…

— Ну конечно, — засмеялся я, — щи ему не к лицу.

Она не поняла меня и только лениво вздохнула. И я вдруг понял, что ее постигло большое разочарование. Не возмущение, не протест, а именно разочарование. Я знал, как она собирается на свидание, как долго вертится перед зеркалом, борясь со своим отражением, меняя прически и выражения лица. И вдруг — щи, баня… Я даже понял, как Поленов, не выдержав этакой торжественности, нарочно придумал эти щи и баню. Наверное, это было смешно, остроумно, ну разве чуть жестоко. Он хотел ее задеть, но результат получился совсем неожиданный. Она поняла все буквально и не обиделась, а разочаровалась.

Эта простодушная доверчивость и раньше поражала меня в ней. Например, она безумно любила кино и постоянно находилась под впечатлением какой-то картины, точнее какого-нибудь киногероя, и в то же время никогда не собирала фотографии кинозвезд. Я долго не мог понять почему. «А они совсем не такие», — сказала она. Дело в том, что она влюблялась не в киноартистов, а именно в образы, ими созданные. Талант актера, мастерство его перевоплощения ее ни капли не интересовали. Ее интересовал сам Робин Гуд, или Спартак, или Гамлет. А между тем она жила среди нас вполне конкретно, принимая наш порядок вещей и прилежно следуя ему, непостижимая, как растение.

Помню отчаяние Полины. Их все чаще можно было видеть вместе, вдвоем с Графиней и даже втроем с Поленовым. Его, как видно, это устраивало, как устраивала любая скандальная ситуация; Графиня вообще никогда не удивлялась; наши упорно молчали, и только бедная Полина… Не надо было ей сближаться с Графиней, она не должна была даже подозревать о ее существовании!

Однажды она спустилась ко мне в подвал, и ее прорвало:

— Как я ненавижу эту Графиню! Как она мне отвратительна, гадка, мерзка! Чиста и порочна, наивна и сильна в своей плоти. Ее непосредственность, правдивость и даже доброта кажутся мне просто зловещими. Где любая нормальная женщина обречена на сумасшествие — эта только хлопает своими телячьими глазами… Я спросила ее, чем он ей понравился. И знаешь, что она мне ответила? Нет, от этого можно повеситься, что она мне ответила! «Он много знает наизусть» — вот что она мне ответила. Меня преследуют кошмары при ее участии. И когда все вы за нее хватаетесь, мне делается жутко. Я все вспоминаю, как во время эвакуации мальчишки загнали кошку в дупло и там распилили. Невинные дети. Что это? Дурной сон? Кошмар?